Читать «Вечное солнце. Русская социальная утопия и научная фантастика второй половины XIX — начала XX века» онлайн - страница 8

Нет, это не игра. Не считал это игрой и сам Толстой. Об игре не пишут с такой силой убеждения. Это цель всей жизни великого писателя земли русской, да и не только его одного. Как мы увидим дальше, не было иной цели жизни и у Достоевского.

* * *

Место действия — трактир «Столичный город» (очевидно, русский перевод иностранного слова «Метрополь») в захолустном маленьком городке. Бегают половые, хлопают открываемые бутылки, звучит трактирная шарманка. И вот под эту музыку старший брат Иван, атеист, говорит своему младшему брату — монаху Алёше:

«Ведь русские мальчики как до сих пор поступают? Иные то есть? Вот, например, здешний вонючий трактир, вот они сходятся, засели в угол. Всю жизнь прежде не знали друг друга, а выйдут из трактира, сорок лет опять не будут знать друг друга, ну и что ж, о чём они будут разговаривать, пока поймали минутку в трактире-то? О мировых вопросах, не иначе: есть ли бог, есть ли бессмертие? А которые в бога не веруют, ну те о социализме и анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату, так ведь это один же чёрт выйдет, всё те же вопросы, только с другого конца…»

«Переделка всего человечества по новому штату» (разумеется, с целью достижения всеобщего счастья) — вот и ещё одно определение утопии.

Русские мальчики… Но вспомним других героев, вспомним «семь временнообязанных Подтянутой губернии, уезда Терпигорева, Пустопорожней волости»… Это уже не мальчики, а русские мужики, крестьяне. Однако ведут себя почти как мальчики: каждый шёл по своему делу: один крестить ребёнка, другой на базар продавать мёд, третий в кузницу. И вот вдруг заспорили и забыли все на свете. Опомнились, лишь когда отошли за несколько вёрст от родного села.

И Достоевский и Некрасов, в сущности, говорят об одном и том же: об интересе русского народа к высшим, вечным, или, как иногда говорят, «проклятым», вопросам человеческого бытия. Постоянство утопической темы в русской литературе, постоянство проектов «переделки всего человечества по новому штату» лишь отражает эту черту народа.

Сам Достоевский сначала увлекался французскими проектами переделки человечества в кружке Петрашевского, заплатил за это каторгой, на каторжных нарах узнал народ и его мировоззрение так глубоко, как вряд ли смог бы узнать, живя в Петербурге, и после ссылки вернулся уже «почвенником».

Но «муравейные братья» и «зелёная палочка» Толстого есть и у Достоевского. Уже Настенька в «Белых ночах» мечтает о том, чтобы «мы все» были «как бы братья с братьями», а в конце жизни Достоевский уже от своего лица писал в «Дневнике писателя», что «никогда не мог… мыслить и жить иначе, как с верой, что все будут когда-нибудь… очеловечены и счастливы».

Не правда ли, странно слышать подобные слова из уст писателя, книги которого считаются мрачными, страшными, даже мучительными? Но в этом один из секретов Достоевского и шире — русской литературы. Кто из писателей Запада подписался бы под этой цитатой? Боюсь, что даже Диккенс и Гюго — наиболее близкие русской традиции из современников Достоевского — воздержались бы. Да и из русских писателей далеко не каждый. Приведём только одну цитату из романа И. С. Тургенева «Накануне», которая сразу объяснит многое: «Елена не знала, что счастье каждого человека основано на несчастье другого, что даже его выгода и удобство требуют, как статуя — пьедестала, невыгоды и неудобства других».