Читать «А рассказать тебе сказку?..» онлайн - страница 62

…У Пикулина собираются по субботам. Летом дотемна засиживаются в саду. Весельчак доктор подбегает к гостям с зеленой леечкой в руке, вставляет словечко и снова исчезает в путаных тропинках между клумбами, сплошь усаженными цветами. Выносят лампу. Налетают со всех сторон, кружатся вокруг нее, бьются о стекло ночные бабочки. Беседы хватает на полночи.

— Сказки двигаются медленно, — рассказывает Афанасьев. — Типографии завалены работой. А в царствование Николая типографы терпели убытки: нечего было печатать. И свободы-то пока на грош, но вот у каждого находится что сказать.

— Герцен прав, — вступает в разговор Евгений Иванович Якушкин, сын декабриста, приятель Афанасьева. — Герцен прав: слово есть действие. Сейчас в России все начинают это понимать. Решение Герцена уехать и печатать для России никогда не казалось столь необходимым.

— Игра, пора самим приниматься за дело, — заманчиво строит планы Николай Михайлович Щепкин. — Открыть книжный магазин, подбирать книги, нужные свободно мыслящим людям…

— А деревня-то как же? — словно из-под земли выскакивает со своей зеленой леечкой Пикулин? — Крестьяне?.. Или теперь уже книгами торговать?..

— Молчи, сынишка! — грохочет Кетчер (старший годами, он именует доктора «сынишкой»). — Вздор! Не торговать! Издавать надо! Белинского издадим!

— Царствование сменилось, а «Нахлебника» Михаилу Семеновичу играть по-прежнему не разрешают, — слышится голос Пикулина уже из-за куста сирени.

Лиловые гроздья сирени сладостно душисты.

Афанасьев смеется: архивы сейчас издают документы, — представьте, кому-то не нравятся надписи на старинных русских орудиях; вместо «Пушка именем Свинья, вылита при царе Петре» приказано исправить — «Пушка Лев, отлитая при императоре Петре Великом»…

Во время коронации текли на обедах шампанское и сладкие речи, — сердито говорит Якушкин. — Теперь-де не слышно слов «запретить», «отменить», «наказать», а все — «разрешить», «поощрить», «простить». Однако…

— И все же надо писать, печататься, продираться к читателю, — говорит Афанасьев. — Люди ждут сокровенного слова.

— Для этого нужна сила орла. — Александра Владимировна Щепкина, жена Николая Михайловича, звякает серебряной ложечкой, помешивая чай в тонкой фарфоровой чашке. — А вы у нас, Александр Николаевич, голубь кроткий.

— В писании сказано: будьте мудры, как змеи, и кротки, как голуби, — шутит Афанасьев. — А попросту говоря, лисичка-сестричка не сильна, да хитра: заставила волка хвостом рыбку удить и к тому ж на бесхвостом волке верхом домой приехала…

Выскочил откуда-то из темноты радостный Пикулин, с низким поклоном протянул Щепкиной тяжелую ветку сирени:

— Александра Владимировна, душенька, взгляните, цвет-то какой — персидская ночь! А какой аромат!..

Дома Афанасьев записал в дневнике: «Эти умные разговоры, довольно уже избитые, вчастую бывают хуже горькой редьки… Тешим сами себя, переливая из пустого в порожнее».

…В июне 1857 года Герцен пошутил в письме к Николаю Михайловичу Щепкину: «Я испугаю вас на днях «Колоколом». Словцо «испугаю», наверно, не такая уж невинная и случайная шутка. «О направлении говорить нечего, — писал Герцен в предисловии к «Колоколу» — Оно то же, которое в «Полярной звезде», то же, которое проходит неизменно через всю нашу жизнь». Герцен упрямо шел своим путем. Московским «нашим» за ним не угнаться.