Читать «Человек бегущий» онлайн - страница 180

Андрей Владимирович, чувствуя, что уши его облегченно отлегают, медленно прошелся вдоль стен фойе, приходя потихоньку в себя. Он понял, что тут еще развернута выставка самодеятельных, наверняка непризнанных художников-модернистов, всех этих гадких утят от мольберта, никак не превращающихся в прекрасных лебедей. Какие-то ржавые селедки совсем не держались, валились с колченогих сине-фиолетовых мрачных столов, смотрели с полотен пустыми глазами люди с рыбьими хвостами вместо ног, над крышей, поросшей телеантеннами, протянута была между печных труб провисающая веревка, а на ней, на фоне ночи, на фоне хмурого Ленинграда внизу, — вон и Адмиралтейство, и Исаакий угадываются, — висело грязное белье. Вот оно откуда!.. Андрей Владимирович пошел дальше. У этих эмансипированных девиц и фантазии своей, оказывается, ни на грош. И вообще у них тут одно перетекает в другое, как призраки, как, наверное, в аду, из живописи на сцену, от головы все, от усталого робкого ума, от воспаленного, хилого воображения. Они протестуют, они…

Как на оазис в этой модерновой пустыне, Андрей Владимирович наткнулся на углубленную, словно вжатую в стену, застекленную витрину, подсвеченную лампами дневного света, в которой были выставлены аляповатые, но такие теперь, в этом окружении, родные, свои, милые кухонные доски, обыкновенные доски, на которых режут хлеб или еще что-нибудь и которые висят у хозяек как украшение на видном месте, разрисованные яркими листьями и цветами. Были и с ягодами, и с грибами, румяными и крутобокими… Боже праведный, что же делают-то они здесь? Андрей Владимирович долго стоял как вкопанный напротив загадочной витрины, неизвестно как попавшей сюда, и вдруг понял, что и эти доски, и все вообще, что вынес народ сквозь века своей великой и трудной истории, через войны и бунты, через мор, голод и лишения, — все эти подносы и шкатулки, платки и игрушки, кружева и хохлому, самовары и пряники, сарафаны, косы, тройки и колокольчики под расписными дугами, прялки и коромысла — все, все, родное, кровное, веками любимое и чтимое, все это лишнее теперь здесь, все тихо, неслышно кричит и стонет, спрятанное за толстое стекло витрины, все уходит, прощается, гибнет, превращается в экзотику, вытесняется громом страшной их музыки, дикими криками, одиночеством безумия, яркими космическими красками их нелепых картин, кривляниями и вздором. Он это вдруг даже не то чтобы понял, нет, а скорее как-то ощутил, почувствовал, почуял, как чуют беду, это страшный уход, вытеснение, гибель. И сам он, наверное, и ему подобные отомрут скоро, как никому не нужные предрассудки, да, вымрут, как динозавры, и перестанут валяться докучливым, догнивающим бревном на столбовой дороге прогресса. Вот они, рожи, размалеванные, бешеные, глупые, вот кубы и плоскости, под стать этим рожам на фотографии, вот простыня на фоне ночи… И нет ему места среди всего этого. Андрею Владимировичу стало вдруг пронзительно, безотчетно тоскливо и хмуро и захотелось уйти, запереться в своем кабинете дома, забиться в угол, сесть за рабочий стол, сунуть нос в любимую, какую-нибудь добрую книгу вроде карамзинской «Истории…», которую можно читать с любого места, все равно хорошо, или в высокого штилем Татищева, или ближе, в «Сказание о Русской земле» Нечволодова, как страус, головой, значит, в песок, — уж оттуда они его долго не выкорчуют. И неужели же все это теперь тоже русская земля?.. Нет, нет, уйти, убежать, зарыться!..