Читать «Полковник» онлайн - страница 203

«А встречу все же мы организуем и сделаем это обязательно. Теперь о твоем письме лишь коротко. В нем все есть и ничего нет, кроме возможного начала нашей переписки. К примеру, об утверждении, что я о тебе, Рая, все знаю из писем мамы. Договоримся быть откровенными, искренними и правдивыми. Следуя этому, я могу себя и тебя спросить: а все ли о тебе знает мама? Учитывая ее занятость, интересы и запросы. Сфера партийной работы, как и другая любая, поглощает человека полностью. Стала ли мама твоим лучшим душевным другом, советником, товарищем, который от тебя отличается лишь возрастом (значит, старшим товарищем), большим жизненным опытом отличается, к сокровищам которого тебе нужно и должно прибегать в минуты девичьих раздумий и сомнений? Если этого не получилось, то что может написать мне мама о тебе в своих чрезвычайно редких письмах? Только внешне формальные стороны происшествий, покрупнее в твоей жизни, вроде: поступила — не поступила в институт, — а что за этим кроется для человека и, самое главное, у человека в душе?.. А что она может написать о сложной мозаике чувств и мыслей, связанных для тебя с неинтересной работой, а раз неинтересной, то и душу в нее вкладывать и работать с душой трудно. А что такое труд, в котором нет творческого удовлетворения как вообще, так и для самого труженика, я уж не говорю о тех, для кого человек трудится?

Ведь если попробовать отойти от формальностей в своем написанном и раскрыть так называемые скобки, пожалуй, что и твое письмо, как и мое, начнет вылезать за пределы размеров, о которых у нас сложилось впечатление как об обычных. И если ты раскроешь суть всего того, что стоит за символом, обозначенным в твоем письме словами «в институт не поступила…», «сижу дома…», «неинтересная работа…», «буду заниматься…» и т. д., — раскроешь, как это должно быть в переписке между нами (я уж не говорю о восприятии, ощущениях, пусть будут только твои мысли и чувства по этому поводу), письмо сразу станет живым словом, но только на бумаге выраженным, человека, которому есть что сказать и выразить.

Ты кончаешь свое письмо словами: «Этого пока достаточно». Мне остается, пожалуй, остановить себя на том, что я тебе написал, именно этими словами твоего письма».

Полковник отложил письмо, вышел на веранду, огляделся и пошел по направлению к речке по узкой тропе, пересекающей небольшое, заросшее травами поле. Потрескивали провода высоковольтки, солнце то скрывалось за облаками, то вновь светило ярко, на противоположном берегу реки, что огибала санаторий, подростки купались, мальчишки и девчонки, возились, сталкивая друг друга в воду. Визг, гам, бултыхание. Девчонки, вылезая из воды, напускали на себя невозможную обиду, отряхивались по-щенячьи, шли молча гуськом и вдруг все разом бросались на кого-нибудь из мальчишек, и тот летел под общий хохот в воду. «Ну, держись!» — рычал из воды, девчонки удирали по тропинке, размахивая руками, вскидывая ноги над цветами, темные, рыжие, каштановые волосы развевались как конские гривы. А через пять минут опять все вместе: шум, гам, хохот, визг, падение тел в воду, блеск брызг, солнечный ветер, загорелые крепкие тела, вскрики: «Не надо, Андрей! Отпусти… дурной! Ой-ой-ой… и-и-и…» Рая бы так никогда не визжала, раздеваясь, думал полковник. Он снял полуботинки, сунул в них носки, взял в руки и пошел по тропинке вдоль реки. Было колко, прохладно, вольно его ступням. Он снял рубаху и, оглянувшись, майку. Поеживаясь, завернул все в скатку, сложил вдвое и взял под левую руку, правый бок подставляя солнцу. Проходя мимо, он разглядел ту, что так по-дурному визжала на всю реку. Девочка-подросток с каким-то выражением торопливости на худеньком личике переплыла на его берег. В ярко-синем купальнике, она пританцовывала, тяжело дыша, на тропинке и показывала мальчишкам язык. Пропуская полковника, отступила одной ногой, и тогда другая, оставленная перед ним на тропинке, особенно бросилась в глаза. Шероховатостью колена (должно быть, цыпки), независимостью бросилась и в то же время расслабленностью, мягкой беззащитностью подколенного изгиба, нежностью пока еще не форм, а чего-то перекликающегося с непрекращающимся над головой потрескиванием высоковольтки. Несколько ромашек придавила, не сломав их окончательно. «Мышиный жеребчик», — одернул себя полковник, делая строевой шаг, мелькнуло теплым облачком лицо Нины Андреевны. Еще один строевой шаг — пахнуло детством, парным молоком… садилось солнце, гнали стадо по деревне… еще один шаг — перед ним полевое раздолье, травы, из которых он знал лопух, ромашку да полынь. Он сорвал лопух, накрыл им голову, растер между пальцами полынь, поднес к носу, потом, поколебавшись, лег в траву и скрылся ото всех. Солнце проникало к нему, слепило, дробило зелень, комковатая земля отдавала тепло. Шум, гам, всплески, крики: «Отстань! Отпусти! У-у-у, Танька, как здорово!» — долетали в его укрытие, спина хорошо прогревалась. Лопух, затемняя обзор, касался виска прохладной внутренней стороной, позволял полежать немного, поглядеть вместе с травой на солнце. И крики, и всплески, и озорные игры бронзовых тел — все было по-прежнему рядом, и в то же время, когда полковник спрятал в траву свое не очень хорошее в такой солнечный день тело, все стало как-то лучше, естественнее, спокойнее. «Им и мне спокойнее, — так думал полковник, покусывая былинку, — да-да, они прекрасно понимают друг друга без слов… без слов… — так наполнены они одинаково. И это как пароль. И тогда, оказывается, слова совсем не нужны, они вообще тогда могут быть противоположными и мысли и чувству: «не надо» будет «надо», «отпусти» — наоборот, будет «держи меня покрепче». И Рая меня поймет, если только я их пойму. Вот как сейчас. Пойму их книги, их песни, желания, мир». И полковник поднялся во весь рост, снимая с головы зелень. Вот он, мир! 28 мая 197… года. Электричка несется там, в глубине чистого поля, реактивный самолет оставил след в чистом небе, вон красная байдарка, гребет мужчина, молодая женщина загорает на носу байдарки, рассеянно думает, погрузив руку в воду, майские опята лезут из земли, солнце зашло за тучу, и край ее от этого стал ярок и черен. Мир, разъявшийся на все звуки алфавита, вновь сцементировался Раиным лицом и вдруг шевельнулся повторным видением горячей кожи, мелькнувшей в цветах на узкой тропе, в висках зашумело сразу, наверное, все же перегрелся. И тогда заспешил в свой корпус номер один, палату двадцать семь дописывать письмо.