Читать «На Алжир никто не летит» онлайн - страница 36

Вообще-то, честно говоря, в ту минуту я бы их расстрелял. Замочил бы на хрен и обоссал на прощанье. Их и тем более их мародерское начальство. Скромный обелиск: «Здесь расстреляны и обоссаны работники реабилитационного центра такого-то». Оставил бы только Саню. Ну и пациентов, конечно.

И, должен признать, мне было стыдно. Да-с, мне было стыдно перед ними.

Стыдно за мой безответственный гипертрофированный миокард — ему только кислород подавай да разную прочую хрень ничем не лучше, а на людей ему начхать. А ведь они старались, душу вкладывали, посвятили себя служению. А артериальное давление — ему абсолютно плевать на духовность и возрождение к новой жизни. Оно тупо давит на сосуды в моем мозгу, рискуя вызвать осложнение, — но ведь это существенно лишь для моего тела.

Самое смешное, что я вовсе не шучу. В этом самый смех.

— Звоните в скорую, — сказал я.

— Звонить? — это Лариса.

— Звонить, звонить.

Лариса взяла трубку, но так и осталась стоять с ней в руке, не прикасаясь к телефону.

— Так, значит, звоню? — еще раз спросила она, пытливо на меня глядя, будто проверяя. Не беру ли я на понт, что ли? Хотя странно — подумаешь, скорая. Странно. В высшей степени.

— Да, — ответил я с усталой досадой, — вызывай скорую.

Лариса положила трубку. Великая инквизиторша, блин.

И таблетку мне дали. Почему-то. Оказалась даже вода в графинчике.

Появился Леха.

— Этот опять наблевал, — сообщил он Сане.

— Новенький? А на чем он?

Леха сказал незнакомое слово и добавил:

— Я эту шляпу знаю. Обычное состояние: спишь — блюешь, спишь — блюешь.

— Проснется — швабру в зубы. А ты уж пока, Лех…

— А я знаю, когда он проснется?

Спяще-блюющий новенький явился спасителем. Саня и недовольный Леха пошли наверх, переговариваясь на ходу. Не помню, оставалась ли еще Лариса. Я подошел к шкафчику, нашел свое шмотье и стал как можно быстрее одеваться.

Паспорт на вахте, да черт с ним, потом.

Илья Николаевич патетически взирал на происходящее. Мне показалось, что он таки сдался. Вскинув голову, он выкликнул на прощанье:

— Вы идете — пить! — и выбросил руку перед собой, трагик.

И я выломился из помещения, преодолев две тяжелые, наваливающиеся санкт-петербургские двери.

Я как заново проснулся, обнаружив себя посреди воздуха, света, снега. Дома я увидел на миг позже. И первый глоток воздуха — уже другого, уличного, холодного, настоящего — стал первым глотком свободы.

Было первое декабря.

Дорогу было не перейти, транспорт несся как угорелый, и я рванул к далекому светофору. Добежал почти без одышки. Светофор долго и невозмутимо горел красным, приводя меня в бешенство своей невозмутимостью. Я чуть не сиганул на удачу, но, с натугой призвав весь свой здравый смысл, удержался. И еще раз удержался. Дождавшись, перебежал через переход, потом через полоску безопасной суши и был остановлен следующим светофором. Там дальше, кажется, маячил еще один, но врать не буду, не помню.

Я стоял перед вторым светофором и старался просто ждать. Потерять рассудок — здесь, в открытом мире — роскошь непозволительная.