Читать «Покой» онлайн - страница 207

Бассейн со стоячей водой, в которой плавали золотые небеса, огромные пожелтевшие листья, невероятные кувшинки, растекался все время куда-то в неизвестном направлении и, может быть, — да, без сомнения — тек уже где-то в их телах.

Ней Эмин-бея издавал такой звук, который, не теряя сходства с дыханием и ветром, соединял в себе растительную мягкость, и в то же время включал в себя блики металла, или, точнее, блеск бриллиантов в игре их граней. Однако каким же этот звук был сильным, объемным и насыщенным! Он наполнял собой всю большую гостиную, он изливался через окна в сад, который, со своими последними цветами и пожелтевшими листьями, казалось, менялся от этого звука. Иногда звук таял, словно собирался вернуть все к своей сути и от нее устремиться еще глубже, к своему истоку; маленькая люстра на потолке от звучавших нот, похожих на дождь из роз, казалось, поразительно переливалась всеми цветами радуги, а затем, смелым движением, с переливами и изгибами, узор которых она приобретала и который никогда не терял цвет, музыка принималась цепляться тонкими маленькими движениями — совсем как цепляется за стену ловкий вьюнок с тонким стеблем — и возрождалась сама по себе в том же виде, которого только что лишилась. Первая хане закончилась, пока Мюмтаз пытался расслышать в звуках нея Джемиля голос его мастера и учителя. Вторая хане понеслась вперед, начавшись более спокойной мелодией, с грустного воспоминания, навеянного окончанием предыдущей. Вновь музыку унесло ветром, вновь все они испытали душевную бурю, вновь увидели в зеркале безнадежной страсти встречи свое одиночество (ах уж эти опасения, что все исчезло безвозвратно!). И пешрев «Ферахфеза», иными словами, ищущая свой путь в пустыне невозможного уединения душа, наконец, в четвертый раз вернулась к тому грустному воспоминанию, в тот вечерний мир, занявшийся подводным заревом, с которого началась.

Казалось, что всех присутствующих унес ветер переживаний их собственной жизни. Только Эмин-бей стоял в своем опрятном костюме с помрачневшим лицом, являя своим видом символ единения тайн и мелодии. Скопившиеся в его душе тайны отражались сейчас на его мрачном и бледном лице; рядом, чуть поодаль, сидел художник и тамбурист Джемиль, чье лицо, похожее на саксонский фарфор цвета кофе с молоком, в тонкой нежной улыбке, казалось, оглядывало путь, который они только что прошли. С другой стороны расположился Тевфик-бей, держа на коленях кудюм, и ожидал с отстраненным беспокойством, которое всегда с его стороны сопровождало любое собрание музыкантов с сазами.

Ихсан не вытерпел и очень тихо проговорил:

— Дорогой мой Деде! Краски твоего мира прелестны…

Эмин-бей, косясь краем глаза на Тевфик-бея, готовившегося играть на кудюме, таким же тихим голосом отвечал:

— Милый мой, не забывай о благоволении наставника-пира. То, что вы называете красками, я бы назвал Любовью. Вот что главное в нашем усопшем Деде-эфенди… — Эмин-бей говорил о старинных османских композиторах либо святых старцах как о живущих сейчас людях, словно стирая отдаленность смерти, рассуждая о них как о своих великих наставниках, мужах и учителях-пирах и таким образом соединяя себя, время, в которое он живет, с абстрактным временем человека, о котором он говорит, и его смертью.