Читать «Имя и отчество» онлайн - страница 123

Проку от нее в доме не было решительно никакого. Руки ее были слабые-слабые, ничего-то она не могла поднять, перенести. Но всегда я видел ее согнутую над чем-то спину, что-то она пыталась поднять, и именно всегда тяжелое. Помощи от нее уже давно не ждали, но во все она старалась сунуться, помочь, даже в семейном скандале, вибрирующем всегда на пределе душевной боли-обиды; и вот бы где ей остеречься; так нет же, лезла беззащитной головой вперед… Отец, остывая, с каким-то уже смехом — неслышным, омывались только глаза — брал ее руки, ловил растопыренные, усмирял и подталкивал к чему ближе, пока она не садилась; складывал руки в подоле, одна на другую, оглядывался, ища как бы веревку, и грозил пальцем: «Ну! Ну! Сиди! Ну! Смирно!» Брался с освеженной душой за работу, но встревала она и тут. Готовить ей не доверяли. Однажды мать ездила куда-то в гости, так тетя готовила, но есть ее варево было невозможно. Это было всегда одно и то же: что-то серое, взбитое до плотной пены, по вкусу ничего не напоминающее. Отец, правда, ел, да он и никогда-то не вникал, что перед ним.

В прирубе поставили верстак, в шаге от него — кровать, тут она и жила, в этой полумастерской. На столике под окнами на лоскутке материи лежала Библия, она постоянно ее читала, и кажется, только ее.

Однажды, учась уже в институте, я вспомнил о ее женихе, и, что-то такое себе рисуя, какие-то особые отношения, некий подтекст в этом мелком старушечьем, будничном и ничтожном, я написал матери с просьбой узнать подробности, имя жениха… Мать среди прочего сообщила, что имени его тетя не помнит.

Значит, что же?..

Для меня сейчас кажется странным, что тетя никогда, так сказать, не агитировала, никого не убеждала перейти в свою веру, даже не делала попыток, хотя ведь знала же, конечно, что «за одного обращенного семь грехов спадет».

Хоть бы тут, что ли, старалась быть «полезной». Э т о  бы защищала, когда я назойливо лез к ней в душу, пытаясь уязвить в сокровенном. Но ничуть она не была уязвлена. Я спорил с ней о религии, из воротника лез — она кивала вслед неопровержимым, как мне казалось, доводам, но кивала-то, отбивая такт какой-то своей неумолкающей внутренней мелодии, из-за которой и глаза ее всегда выглядели отрешенными, а дыхание — сбивчивым. Иногда это постоянное внутреннее пение прорывалось наружу в виде, ну, мычания, что ли, этакого длинного, после короткого вздоха, колыбельного м-м-м… Да вдруг отвернет край постели и робко (отберу, выкину, маме скажу) покажет отбитое донышко бутылки: «Тебе пригодится?» (Я как раз увлекался астрономией, собирал телескоп, не мог найти линзы.)

Вот послали нас с тетей на заимку посадить тыкву, — у нас при заимке был небольшой участочек. В доме ожидались какие-то гости (ох, об гостях бы рассказать, о гостеванье, после войны это было как-то очень заведено — в гости и гостей принимать. Какой это был праздник, сейчас не то), и, чтобы, значит, от нас избавиться, послали. Да и дело будет вроде сделано. Целый день мы с ней плутали в поисках заимки; тетя была там давно, к тому же по дороге у нее сильно разболелся зуб; страдая от боли, она держала ладонь на щеке и мало что различала впереди, я же дорогу совсем не помнил. Поднимались в гору, спускались с горы, два раза перебрели Улалушку… Вроде бы вон там должна быть. А не было. А вот направо. Но и направо, продравшись сквозь затянутую паутиной кислицу, мы видели поляну, но пустую.