Читать «Мои седые кудри» онлайн - страница 185

С того дня, когда в их ущелье всем миром поставили, может быть, первый в стране, пусть не очень казистый, но все-таки памятник Ленину, горцы-куртатинцы начали думать о песне. И казалось, сложнее не выдавалось им дела. Да так оно и было. В песню эту им хотелось вложить столько добрых и высоких чувств, которым не было предела. Какие светлые слова могли выразить их и объять необъятное? Какой подобрать мотив, чтобы был он под стать чувствам? И в силах ли обыкновенные горцы найти мелодию, которая запомнилась бы и взволновала? На свете песен сложено вдоволь. Но эта не должна быть похожа на другие — хотелось проще и величавее. И старался каждый. Пастухи в горах прислушивались к ветру и бьющему из-под скалы горному ручью, ловили шум и плески водопадов, грохот и шорох камнепадов. Пахарь перебирал в уме напевы, вслушивался в пение птиц, в шелест шумных речек и мельничных жерновов, в звуки горного эха… И каждый втайне напевал про себя, подбирая слова.

И уже говорили, что слова и напев новой песни «поймали» пастухи на высокогорных Хилакских пастбищах; неслись слухи, что лучше получается у хлеборобов, что чудом выращивают хлеб в горах. Будто больше в их песне силы и мудрости земной. Слухи эти шли от местного учителя Заурбека Елоева. Это к нему приходили горцы держать совет, как к человеку знающему и начитанному.

Наконец пришло время выйти на люди с песнями. Оповестил тогда вожак местных большевиков Вано Гуриев людей, чтобы собрались в воскресенье на сход песенный.

Много сошлось во дворе сельсовета людей. Устраивались на плоских крышах саклей, на башне и в проулке. На почетном месте песенники. Две главные группы: в одной пастухи, в другой, более пожилые, хлебопашцы, которых возглавлял сам Вано Магометович Гуриев. Казалось, у пожилых было больше возможностей оказаться впереди — люди они с опытом и с фандыром ладили. У самого Вано в семье шесть дочерей — Фаруз, Дума, Таурзат, Мишурат, Мисирхан, Аза — и два сына поют и играют на фандыре тоже. Люди знали, что Гуриевы всей семьей слагали свою песню, да только выходить с ней на суд народный впереди других не хотели, неудобным считали. Потому что дело-то не семейное — всего народа.

С большим вниманием выслушали собравшиеся песню пастухов. Хвалили, плакали. За сердце взяла своим задушевным напевом, будто горным солнцем осветила, словно ветром студеным охладила. Казалось, сами горы гудели и стоном отдавались.

Вышли затем на круг хлебопашцы. И полилась их песня — широкая, как сама земля, и печальная, как горе людское. Будто грудь земле разрывали, словно слезами небо ее кропило. Наваливались снега, и застывала жизнь, звенели ручьи по весне — и снова все оживало…

Достойной признали собравшиеся и эту песню. Но только ни ту, ни другую первой признавать не стали.

Тогда решили старейшие, убеленные сединами и умудренные жизнью, что из двух песен надо одну сложить… А напев той сохранить, которая ближе пришлась по душе всем людям.

С полудня до ночи не расходились люди по саклям. Напев выверяли, новые слова находили. Снова и снова повторяли песню. И лишь за полночь окончательно сошлись куртатинцы на том, что песня о вожде получилась ладная, достойная и теперь можно ее обнародовать, повезти напоказ в другие селения.