Читать «Эстонская новелла XIX—XX веков» онлайн - страница 252

— Есть, — сказал я, ложась на кровать. — Сыночку два года.

Почему-то мне не хотелось убеждать его, что у меня нет ни жены, ни детей. При нынешнем моем образе жизни мне трудно представить себя солидным семейным человеком. Годика через два, когда мне осточертеют все эти гостиницы, знаменательные даты, Полины, тогда…

— А моему двадцать три, — сказал Иван Васильевич. Я рассеянно взглянул на него, очевидно сказал «очень приятно» или что-то в этом роде, потому что вдруг задумался о Вирве. Где я с ней познакомился? Кажется, в автобусе? Или на празднике песни? Теперь для меня не представляет никакого труда, когда есть охота, разговориться с совершенно незнакомым человеком. К тому же Вирве в таком возрасте, когда женщины не отказываются от приятного знакомства. Эта связь продолжается уже два года. Что и говорить, она в самом деле красива. Вполне зрелая и знающая толк в любви женщина. Кроме того, она сногсшибательно готовит, и после надоевшего шатания по какому-нибудь поселку чертовски приятно лежать в ее ванне, потом в ее постели, пахнущей душистой ромашкой (на самом деле так пахнут волосы Вирве). Но прожить с ней всю жизнь, воспитывать детей… Наверное, она для меня слишком уж непосредственна. В самом деле, кто может объяснить это? Отношения между людьми не всегда поддаются объяснению. Да и стоит ли из-за этого ломать себе голову? Конечно, я понимаю Вирве. Она сейчас в самом расцвете, страстно мечтает родить, кормить ребенка. И я должен ей наконец-то что-то ответить, когда она все чаще, а в последнее время беспрерывно с вопросительным ожиданием смотрит на меня. И пришлось-таки сказать перед отъездом, чтобы избавиться от этого неприятного взгляда: осенью зарегистрируемся. Ну, она, конечно…

— Это неправда! — вскрикнул вдруг Иван Васильевич.

— Что?

— Почему он это пишет? — Иван Васильевич повернулся в кровати и взмахнул книгой. — Почему он это пишет? — повторил он, задыхаясь.

— Что пишет?

— А вот что: «Мы неспособны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного нашего счастия, потому что знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми, или с судьбою…» Как можно так писать?

— Лермонтов — очень правдивый писатель, — сказал я спокойно.

— Но это неправда!

— Да ведь это слова не самого Лермонтова, это говорит его герой…

— Но на обложке же написано: М. Ю. Лермонтов. Значит, он отвечает?

— Конечно, отвечает.

— Нельзя… — прохрипел Иван Васильевич. — Нельзя подобное писать… — Он отшвырнул книгу. Он был в таком гневе, что левый глаз у него дергался и зубы стучали.

— Ну что вы, Иван Васильевич…

— Да разве я не прав?

— Лермонтов любил Россию. Я думаю, что из-за этого он и погиб таким молодым, — вызвали на дуэль. Тогда было другое время, — пытался я его успокоить. — Другая Россия…

— Как это другая? — Иван Васильевич вскочил с кровати. — Другая?! Россия была другая?! Что вы говорите, молодой человек? А Давыдов? А Багратион? А Кутузов? Наполеона били дубинками и вилами, как собаку! А Бородино? Разве русские дали там смять себя? Ни шагу назад! А тут Лермонтов пишет, тут Михаил Юрьевич пишет так… как… — Иван Васильевич схватил книгу, стал нервно перелистывать, ища свою цитату: — «Мы неспособны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного нашего счастия». Вы слышите? А декабристы? А Севастополь? Россия всегда была… всегда была великой…