Читать «Живи и радуйся» онлайн - страница 177

Мы с Ван Ванычем эту песню играли дуэтом: он, как всегда, – на скрипке, я – на мандолине, но разве можно было сравнить нашу игру с певучестью аккордеона.

– Вот это гармошка! – как выдохнул Паша с неподдельным восторгом.

Но я даже поддакнуть ему не смог – так околдовала меня музыка. «Вырасту – куплю себе такой же», – полыхнула искрометная мысль.

А из дома стали вываливать люди. Их громкий говор гасил и очарование песни и душевный трепет. Началась пляска уже под другую мелодию. И смотреть на чужую радость как-то не захотелось, и я потянул Пашу в сторону.

– Идем, чего глядеть на пьяных. – И мы побежали в ближний переулок.

* * *

А мужики продолжали возвращаться с войны пусть не гурьбой, не один за другим, но заметно, и деревня гуляла. Радовались жены, встречая мужей, кого с ранениями, а кого и в увечьях: не помеченных вражеской пулей или осколками, штыком ли – почитай не было; радовались дети, узнавая отцов; радовались матери, обнимая сыновей. И растянулась эта радость встреч ни на год и ни на два, а почти на все пять. И хотя ожидания на более емкую жизнь не оправдались и гуляли уже не с таким счастливым азартом, но все же. Не думали сельчане – не гадали, что дальше – больше навалятся такие трудности, которые придется разводить с большими муками, разочарованием и даже злом.

Книга вторая. Мурцовка

Предисловие

Дальше и дальше откатывалась победная эйфория. Поутихли, связанные с войною, тревоги и горести утрат, и если в первое время светилась надежда, что власти дадут возможность победителям пожить не только в семейном, но и в социальном тепле, то год от года она таяла. Потянулись годы тяжелейшего противостояния разрухе – житейские тяготы стали давить едва ли не сильнее, чем в военное время. И длились эти невзгоды без малого лет десять. Сибирь спасала Москву в роковом сорок первом, теперь она спасала едва ли не всю европейскую часть страны от голода. Выгребалось все подчистую – вплоть до половины семенных запасов пшеницы. И если то, что надевалось, еще кое-как чинили-перечинивали, удерживая от полной ветхости, то с едой было настолько гибельно, что временами приходилось жить впроголодь или даже голодать. А в многодетных семьях, в которых из кормильцев осталась одна мать, появились и случаи детских смертей.

Труднее всего приходилось пережидать затяжные весны, когда, запасенные на зиму, продукты заканчивались, а до зелени – крапивы и лебеды, из которых готовили постные щи без какой-либо приправы, – было еще далеко. В общем, как говорится, хлебнули мурцовки – помаялись до последнего терпения…

Истаял еще один послевоенный год, но мало что изменилось в сельской жизни: те же весенние заботы о посевной, тот же сенокосный угар и та же заполошная страда осенью. Только зимой притихала трудовая тревога и то не везде – управа со скотиной давила. И самое неприятное, со слезами и сердечной тоской, наступало время окончательного расчета по продовольственному налогу, который тянул едва ли не все нажитое и поднятое трудами за год: летом надо было вынести на молочный пункт (по простому – молоканку) триста восемьдесят литров молока при жирности более четырех процентов. А если учесть, что молоко с такой жирностью природная редкость (обычно – не выше трех с половиной процентов), то приходилось отдавать в государство литров пятьсот. Особо удойных коров тогда в деревне не было и от надоев оставалось себе едва ли половина. За лето надо было сдать и сотню куриных яиц. А в предзимье забивалась скотина: чаще всего текущий приплод от коровы (теленок сеголеток) – мясо которого тоже почти полностью сдавалось (налог был сто килограммов, а теленок не всегда тянул больше). Держать же разрешалось только одну корову. Иметь свинью запрещалось. Запрещалось русскому человеку иметь в личном хозяйстве и лошадь. Кроме того, в налог требовалось два килограмма овечьей шерсти и две овчины. В общем, как говорится, хлебнули мурцовки – помаялись до крайнего терпения…