Читать «В окопах Сталинграда (1947, Воениздат. С иллюстрациями)» онлайн - страница 130
Виктор Платонович Некрасов
— Ну, готов?
— Готов…
Упираюсь левой ногой, правая согнута в колене. Последний раз смотрю на Харламова. Он спокойно лежит, согнув колени. Руки на животе. Ему уже ничего не нужно…
— Пошел!
— Пошел.
Снег… Воронка… Убитый… Опять снег… Валюсь на землю… И почти сразу же… — та-та-та-та-та… Не дышу… Та-та-та-та-та… Лежу… Та-та-та-та-та…
— Жив?
— Жив.
Лежу лицом в снег. Руки раскинуты. Левая нога под животом — легче вскакивать будет. До окопов пять или шесть шагов. Уголком глаза пожираю этот клочок земли.
Надо выждать минуты две или три, чтоб успокоился пулеметчик. Сейчас он уже в нас не попадет — мы слишком низко.
Слышно, как кто-то ходит по окопам, разговаривает. Слов не слышно… Ну, пора…
— Приготовься, — не подымая головы, в снег, говорю я.
— Есть, — отвечает слева.
Я весь напрягаюсь. В висках стучит.
— Давай!
Отталкиваюсь. Три прыжка — и в окопе…
Мы долго еще сидим прямо в грязи, на дне окопа, и смеемся. Кто-то дает окурок.
Оказывается, уже пять часов. Часы у бойца тоже встали. Мы пролежали в воронке с семи до пяти — десять часов. Только сейчас чувствую, что бешено, сверхъестественно хочу есть.
Утром мы хороним товарищей — Харламова, Синдецкого и командира взвода с седой прядью. Ночью их тела выносят с поля боя санитары. Карнаухова так и не нашли. Говорят, видали, как он с четырьмя бойцами ворвался в немецкие окопы. Там, повидимому, и погиб.
Ширяев приполз сам — залитый кровью, с беспомощно болтающейся рукой. Еле перевалился через бруствер и сразу же потерял сознание. Отправили в санчасть. Я зашел туда. Полчаса назад его отвезли в медсанбат на ту сторону.
Всего батальон потерял двадцать шесть человек — почти половину, не считая раненых.
Команду над батальоном принял Фарбер. Он, единственный из всех командиров, не участвовал в атаке. Абросимов оставил его при себе.
Хороним товарищей над самой Волгой.
Простые гробы из сосновых неотесанных досок. Свинцовые тяжелые тучки бегут над головой. Хлопает полами шинели ветер. Мокрый, противный снег забивается за воротники. Плывут льдины по Волге — осеннее сало.
Темнеют три ямы.
Просто как-то все это здесь на фронте. Был вчера — сегодня нет. А завтра, может, и тебя не будет. И так же глухо будет падать земля на крышку твоего гроба. А, может, и гроба не будет, а занесет тебя снегом, и будешь лежать, уткнувшись лицом в землю, пока война не кончится…
Три маленьких рыженьких холмика вырастают над Волгой. Три серые ушанки. Три колышка. Салют — сухая, мелкая дробь автомата. Точно эхо, гудят дальнобойки за Волгой. Минута молчания. Саперы собирают лопаты, подправляют могилы.
И это все.
Мы уходим.
Ни одному из них не было больше двадцати четырех лет. Карнаухову — двадцать пять.
Так и не прочел он мне свои стихи. Они у меня сейчас в кармане — вместе с письмом матери и люсиной карточкой. Простые, ясные, чистые — такие, каким он был сам.
