Читать «На путях исторического материализма» онлайн - страница 27

В еще меньшей степени терминология обмена применима к экономике: если говорящие и семьи в большинстве обществ имеют между собой по крайней мере приблизительно равный запас слов и женщин, то это явно неверно в отношении товаров. Другими словами, никакую экономику нельзя определить в категориях обмена, так как производство и собственность всегда первичны. Тройственная формула Леви-Строса в действительности срабатывает, выявляя все отношения власти, эксплуатации и неравенства, присущие не только первобытным экономическим системам (не говоря уже о нашей цивилизации капитала), но и всем известным нам семейным или сексуальным порядкам, в которых брак связан с собственностью, а женственность — с подчинением. Подобного же рода соображения относятся и к работам Лакана.

Фрейдовское понимание бессознательного далеко от понимания бессознательного как структурированного языка или совпадающего с ним. Бессознательное у Фрейда как объект психоаналитического опыта определяет его неспособность к генеративной грамматике, согласно постсоссюрианской лингвистике, включающей в себя глубинные структуры языка, способность составлять предложения и соблюдать правила их преобразования. Бессознательному, по Фрейду, незнакомому даже с отрицанием, чужд всякий синтаксис.

Эти частные возражения, возможно, окончательные для рассматриваемых дисциплин. Тем не менее они не заключают в себе общей причины несоответствия языка как модели для всей остальной человеческой практики. Дистанцию между ними, вероятно, наиболее четко можно увидеть, если мы вспомним доводы Леви-Строса в «Дикарском сознании» о том, что язык дает аподидактический опыт тотальной и диалектической реальности, предшествующей и внешней по отношению к сознанию и воле любого говорящего субъекта, высказывания которого никогда, напротив, не являются сознательной тотализацией лингвистических законов. Фундаментальная посылка структурализма всегда состояла в том, что эта симметрия является парадигмой для общества и истории в целом.

Однако фактически отношение между категориями языка и речи — это весьма неточный компас для формирования различных позиций структуры и субъекта в мире вне языка. Во-первых, у лингвистических структур исключительно низок коэффициент исторической мобильности по сравнению с другими социальными институтами. Изменяясь очень медленно, бессознательно, они в этом отношении вовсе не похожи на экономические, политические и религиозные структуры, скорость изменения которых на пороге классового общества обычно несравненно выше. Во-вторых, иммобилизм, будучи характерной чертой языка как структуры, сопровождается не менее исключительной изобретательностью субъекта внутри лингвистической структуры: обратной стороной жесткости языка является летучая свобода речи. Высказывание вообще не имеет никакого материального ограничителя. Слова свободны в двух смыслах: их ничего не стоит произнести, их можно умножить и манипулировать ими как угодно в рамках законов значения. Все другие основные виды социальной практики подчиняются законам природной нехватки: люди, товары и силы не могут генерироваться ad libitum по желанию ad infinitum до бесконечности. Вместе с тем сама свобода говорящего субъекта удивительно непоследовательна, а ее обратное воздействие на структуру при нормальных обстоятельствах фактически ничтожно. Даже величайшие писатели, гений которых оказал влияние на целые культуры, обычно изменяли язык в сравнительно небольшой степени. Это, конечно, сразу указывает на третью особенность отношения между структурой и субъектом в языке: субъект речи — и это аксиома — индивидуален; «не говорите все вместе» — обычный способ сказать, что плюральная речь — это не речь, потому что ее нельзя услышать. В противоположность тому соответствующие субъекты в области экономических, культурных, политических или военных структур в первую очередь и главным образом коллективы: нации, классы, касты, группы, поколения. Эти субъекты способны производить глубокие преобразования соответствующих структур. Это фундаментальное различие встает непреодолимым барьером для любого переноса лингвистических моделей на исторические процессы более широкого плана. Другими словами, структурализм спекулятивно преувеличил значение языка, не имея для этого оснований.