Читать «Дьяволина Горького» онлайн - страница 43

Зиновия неоднократно пытались завербовать чекисты, и французы даже были согласны на это, потому что лучший агент – это двойной агент, но Зиновий не согласился. Алексей же надеялся, что армейская служба его защитит, армия – дело серьезное.

Вскоре мы отправились в Советский Союз.

Алексей даже в царскую Россию в 1913 году вернулся, когда по случаю 300-летия дома Романовых объявили амнистию. Не выносил он эмигрантского образа жизни, точно так же, как и Мария Федоровна.

В какой бы стране и в каком бы городе он ни жил, он устраивал себе кабинет и, совсем как Ракицкий, целый день там сидел, не показывая носа. А по-русски писать ведь можно в любом месте. Вон Гоголь, Тургенев и Достоевский самые русские свои романы создавали в Париже да в Риме. Алексей запирался в своем кабинете, как в одиночной камере, и за день прочитывал не один десяток советских и эмигрантских газет. На мир надвигается катастрофа, предсказывал он, каких еще не бывало. И продолжал сидеть в своей комнате, даже в сад его было невозможно выманить. Когда-то он обожал жарить шашлыки или просто сидеть у костра, но теперь уже и на это его трудно было уговорить.

Раньше, бывало, они всей семьей ходили пешком в Сорренто. Или отправлялись на извозчике в Неаполь. В такси он не садился, боялся скорости, а в экипаже трясся с большим удовольствием. И в коляску мотоциклета он ни за что не сядет, как бы ни уговаривали. Он обожал ежегодные ювеналии, проводимые в Неаполе, был в восторге от фейерверков, жонглеров, фокусников, певцов, мандолинщиков, однако с тех пор как во время народных гуляний стали вывешивать фашистские флаги, его и от этих праздников стало воротить.

Если все же его упрашивали спуститься к корту, то он со скучающим видом сидел на скамейке, наблюдая за теннисистами. На берег по крутой лестнице он почти никогда не спускался, потому что подняться обратно ему было трудно, он задыхался, хрипел – я поначалу думала, что это, скорее всего, от нервов, и только позднее выяснилось, что у него уже, в сущности, не было легких.

Мы выехали в Берлин. Он страшно волновался, боялся, что не выдержит организм или душа надломится.

Тимоша осталась дома, Ракицкого тоже не удалось вытащить из его берлоги. Крючков с Максимом удалились в вагон-ресторан, а я сидела в купе, соседнем с купе Алексея. Он был в купе один, пытался работать в дороге. Кропал свои бесконечные “Сорок лет”. Мы взяли с собой уйму карандашей и чистых тетрадей – Алексей опасался, что в Советском Союзе бумага все еще в дефиците. Иногда я заглядывала к нему, чтобы дать напиться – в его состоянии обезвоживание недопустимо, самому же ему и в голову никогда не придут ни еда, ни питье. В дороге он чувствовал себя отвратительно. Аппарат мы взяли с собой, но использовать его в поезде было нельзя, и он, не распакованный, со всеми запчастями и кучей кислородных подушек, лежал у меня в купе. Перед отъездом Алексей сказал мне, что в Союзе наверняка сошлются на сложности с импортом этих подушек и таким образом отправят его на тот свет; на что я чуть было не ответила, что задохнется он не от нехватки кислорода, но сдержала себя, промолчала.