Читать «Конъюнктуры Земли и времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные расследования» онлайн - страница 328

Тем самым объясняется и возможность транспонирования комедийного или героического сюжета в трагедийный лад. Сюжет «крушения скупца» комедиен по-мольеровски и по-плавтовски, если в молодых претендентах на его добро видеть самостоятельных деятелей, активное, победительное начало мира, а в сокрушенном старике – пассивную и обреченную сторону того же мира, отступающую перед натиском молодой жизни. Но такие сюжеты трагедийны, если видеть в разрушающемся существе целый гибнущий космос, а в иных актантах – орудия смерти, коими он терзает себя. Например, если, излагая политическую ситуацию в России начала XX века, представлять враждующие политические партии, от октябристов до большевиков, в качестве шакалов, присутствующих при агонии внутренне надломленной имперской государственности. Лингвист бы сказал, что на глубинном уровне отличие героико-комедийной формулы «борьбы и победы» («агона») от трагедийной формулы «саморазрушения» оказывается аналогичным синтаксическому отличию активной конструкции предложения с агенсом от медиально-возвратной конструкции с инструментом. В этом смысле трагедийная триада Берка, получаемая в два хода – сперва переводом формулы «саморазрушения» в героический лад с идеей героя, ликвидирующего страстной треугольник, а затем самоотрицанием этой героики в результате гибели всех вершин треугольника и героя вместе с ними, – должна бы рассматриваться как способ придать пассивной истории претерпевания страстей псевдоактивную форму агонального столкновения интересов и целей. Здесь самое место вспомнить замечание Кеннета Берка – омофона, но не омографа Брэдли Берка – о парадоксе трагедии, который заключается именно в представлении претерпевания как действия [Burke 1969: 39 и сл.].

На этом пути мы проникаем в глубинный смысл позиции тех консервативных идеологов, которые в эпохи заката государств и цивилизаций именно в силу осознания внутренней обреченности своего мира брезгливо отворачиваются от сил, притязающих на осуществление революционных преобразований, ибо видят в этих претензиях лишь мучительные спазмы организма старой системы, царапающей в агонии себя самое.

Пять ключевых «историчных» мифов

Развив в полной мере аксиоматики Гернади и Берка, подумаем теперь над сопоставимостью полученных конструкций. Ясно, что они глубоко расходятся по тому членению пространства мировоззренческих модальностей, которое каждая из них предлагает. Вместо прагматической фокусировки на позициях победителя или побежденного, на удаче или неудаче во втором случае мы обретаем оппозицию активной и инактивной трактовок совершающегося: действию, направленному на устранение неких фундаментальных недостач, в том числе предполагающему взрывы преград на этом пути и сокрушение враждебных темных сил, пленяющих начала светлые, противопоставляется эндогенный процесс саморазрушения мира. Однако бросается в глаза, что при этом остается в силе гернадиевская оппозиция «включенности в действие» – «отчужденности от него». Берк, похоже, не осознал важного обстоятельства: выводимые им как глубинная, так и поверхностная формулы трагедии, соответствующие множеству сюжетов этого жанра, могут в равной мере преобразовываться в сюжеты комически-фарсового характера. И впрямь, хорошо известно, что подобный характер при определенных условиях обретают сюжеты саморазрушения, повествующие о сумасшествии и даже о смерти (А. Чехов «Смерть чиновника», Я. Гашек «Пан Маржинек боится мобилизации»). Если в формуле саморазрушающейся триады мы придадим актам агрессии форму обворовывания, наставления рогов, высмеивания, дискредитации и так далее, то на месте трагедии получим фарсовое действо о «воре, который у вора дубину украл», где гротескные деятели могут рассматриваться как участники развала микрокосма, обреченного на то своими эстетическими и моральными дефектами.