Читать «Тайгастрой» онлайн - страница 7
Николай Строковский
«Вот и все... И никто не знает... И нельзя известить...»
В контрразведке его тщательно обыскали, но ничего не нашли.
Стали допрашивать.
Очнулся он в каменном мешке, на полу, часа через два после допроса. Во рту, распухшем, превращенном в огненную рану, зацокали зубы.
Николай пригнулся к плечу, утерся, потом выдавил языком выбитые зубы.
Ночью его еще раз вызвали на допрос.
— Кто ты?
— Этого вам знать не дано!
Его били, допрашивали... снова били... отливали водой и снова допрашивали. Ничего не добившись, посадили в одиночку.
Только на второй день он пришел в себя. Во всем теле не было живого места. Сознание стало путаным. То ему казалось, что он на допросе, бросается на офицера, бьет его связанными цепочкой руками, двигает стол, отпихивает кого-то плечом в ярости, дающей силу, которой нет границ. То казалось, что он на свободе... Вот он идет знакомыми улицами на явочную квартиру. В руках кусок хлеба. Он стучит. Ему открывают. Навстречу — Гребенников. «Все сделал?» — «Все». — «Как французы?» — спрашивает Гребенников. «Двадцатого выступают!»
Входит Лазарь Бляхер. Глаза Лазаря провалились от бессонных ночей и тревоги. Он, как и Гребенников, жмет Николаю руки, спрашивает о том же.
Николай поднимался и смотрел вокруг, силясь вспомнить, где он и что случилось. Было больно смотреть заплывшими, затекшими глазами даже в тускло освещенной камере смертников. Слипшиеся волосы торчат, как воткнутые в кожу булавки. «Но это только начало, надо готовиться к худшему».
Мысль о деле, о Гребенникове и Лазаре Бляхере, о подпольном комитете большевиков — все это вставало перед глазами, и в этом черпал он силы, в этом заключалась та живая вода, которая помогала страдающему телу переносить нечеловеческие муки.
— Ты еще мальчишка! Сколько тебе лет? Девятнадцать? — говорили ему. — Что ты так защищаешь? Что тебе за это дадут?
— Мне никто ничего не даст. И вам этого не понять! И будет по-нашему! По рабочему!
Он переползал в камере с места на место, чтобы холодом цемента умерить жар своих ран, и впадал в беспамятство. Только в таком состоянии разжимались его зубы, и даже в коридоре было слышно, как страдал человек.
К «волчку» подходил часовой.
— Чего орешь? Еще хочешь?
Кажется, совсем недавно он работал на заводе Гена, носил прокламации, завернутые в тряпье вместе с хлебом. И вот он, девятнадцатилетний парень, готовится к смерти. Какие-то отрывки тусклых воспоминаний, как снимательные картинки. Кусочек голубого неба. Шарманка с зеленым попугаем, коробочка с билетиками, предсказывающими «счастье».
У попугая клюв крепкий, с выщербинкой, под «замок», и глаза выпуклые, будто накладные стекляшки, и хвост в известке, неопрятный...
Вот он, босоногий мальчишка, ползает по полу. У отца сапоги с отставшей подошвой. Деревянные гвоздики кажутся зубами щуки. Круглый стол на одной ноге, как гриб. Мальчишкой он любил забиваться в угол комнаты и оттуда смотреть на все, что находилось вокруг. В полу множество щелей. Здесь можно найти иглу или позеленевший, в пупырышках, грош. Можно засунуть руку за сундук и вытащить скомканную бумажку или пригорелый, с засосанным концом окурок.
