Читать «Лекции о литературе. Диалог эпох» онлайн - страница 143

Данное обстоятельство дает почву для следующего обобщения: если писатели середины XIX – начала XX в. имели общий предмет художественного исследования, то не повлиял ли он на возникновение сходства ряда приемов психологического анализа у различных авторов?

«Если мы, – пишет С. Шаталов, – признали закономерность возникновения в мире искусства таких явлений, как художественные методы, направления, течения, школы, если мы утверждаем закономерность обращения к углубленному психологизму на определенном этапе мировой литературы, то у нас нет основания отрицать неизбежность сходства целого ряда приемов психологического анализа, разработанных русскими и западными художниками на протяжении XIX в.».

К сожалению, это предположение не развито далее, а между тем оно в более широком контексте оказывается весьма плодотворным. Тут имеется два соображения.

Первое – это вопрос о том, что не всякое сходство приемов психологического анализа у Л. Толстого, Ф. Достоевского, А. Чехова и других писателей может основываться на «диалектике души», так как и Толстой, как известно, не всегда прибегал к ней, ограничиваясь иной раз указанием на внутреннюю жизнь посредством ее реализации в поступках, портрете и т. п.

Это более ранний вид психологизма, но вовсе не следует, что он был полностью оттеснен после возникновения «диалектики души». Напротив, он и далее продолжал развиваться. У многих писателей после Толстого он обнаружил свою продуктивность. Так что сходство некоторых приемов психологизма у Толстого и у Чехова (или И. Бунина, Л. Андреева, А. Куприна) еще не означает, что они в тех или иных случаях «брали» нечто у него и «применяли» в своей практике.

А второе соображение приводит нас к проблеме о реальном распространении «диалектики души» в мировой литературе: кто и в какой мере действительно шел в этой области за Л. Толстым?

В соответствии с этим здесь уместно вспомнить «Рассказ о молодом человеке духовного звания» из повести «Алмаз Раджи» Р. Л. Стивенсона.

В какой мере Стивенсон был знаком с русской литературой, в частности, с Толстым и Достоевским, и что он воспринял от великих романистов, сказать трудно. Этот вопрос минуют даже наиболее основательные работы о знаменитом английском романтике. Известно все же, что в 1885 г. Стивенсон читал во французском переводе «Преступление и наказание», и роман произвел на него сильное впечатление. По мнению Д. Урнова, углубленный психологизм Стивенсона, во многом напоминающий психологизм русских писателей, это результат не столько непосредственного влияния, сколько «его (Стивенсона. – Е. Ж.) последовательных размышлений над проблемой цельности сознания, развития содержательной и гармоничной личности, волевого и действенного характера, проблемой, которая в то время обсуждалась в английской литературе, в том числе весьма активно у неоромантиков. У Стивенсона эта тема была перенята многими английскими литераторами той эпохи, а также последующих поколений. И часто от этюда, набросанного Стивенсоном, его английские коллеги переходили к могучему психологизму Достоевского». Здесь проводится мысль о том, что психологизм нового типа – явление объективное, которое у различных художников разных стран требовало своего воплощения. Другое дело, что именно в творчестве русских романистов этот психологизм нового типа нашел свое яркое наиболее совершенное выражение. И в силу этого обстоятельства получил определение в виде психологизма Толстого и Достоевского, но это ни в коей мере не означает того, что западные художники стояли на ученических позициях и слепо следовали рецептам наших классиков. По всей видимости, перед нами объективное явление, характерное для всего мирового литературного процесса середины XIX – начала XX в.