Читать «Цыганский роман» онлайн - страница 73

Как всегда, размахивал руками — в чем-то убеждал его (кажется, мы разговаривали об операции «золотое колечко»), а он шел, кивал головой и вдруг свистнул, как сявка, и исчез. Я не уловил смысла этого сигнала и, когда уперся глазами в немецкого офицера и солдата, ничего не понял, а подумал, что похожи они на Дон Кихота и Санчо Пансу. Кольке такое не пришло бы в голову. Но его уже не было рядом, а «Дон Кихот» ткнул в меня пальцем и сказал тоненьким голосом: «Аусвайс. Ти-докуман…» Мой паспорт с немецкими отметками схватил солдат, а офицер двинулся вперед в поисках очередной жертвы. Я метнулся в сторону, но солдат уже зажал мой документ четырьмя пальцами — больше у него не было, вместо пятого торчала культя, похожая на обломанный сучок. По-видимому, рука была изуродована давно, солдат ее уже не стеснялся. А может, это происходило потому, что я был русским? Они ведь нас не стеснялись, смотрели мимо глаз, будто нас и не было вовсе. Непоколебимая вера в свое превосходство чувствовалась в каждом их жесте, в каждом взгляде. И люди стихали, терялись. Ошеломляло это меня больше, чем техника, танки, мотоциклы, на которых они ездили, Кажется, даже в сортир. У нас до войны редко у кого был мотоцикл, не говоря уж о машинах: автомобили были только казенные, прикрепленные к ответственным работникам. И каким важным я казался себе, когда разъезжал на отцовской «прикрепленной» машине! Потом не стало ни машины, ни отца. Теперь в машинах разъезжали исключительно немцы.

Когда солдат опустил мой аусвайс в карман, я увидел, что за ним плетется целая группа людей. Старики, женщины, мальчишки вроде меня — кто еще оставался на оккупированной земле, маломощная рабочая сила. И эти люди смотрели на меня с презрением. Бессилие всегда злорадствует: вот и другой тоже попался! Так легче.

Я узнавал этих людей — облава проходила в нашем районе, и многих я знал в лицо. На этот раз попались даже такие осторожные, как Давид. Обычно он прятался у себя наверху: то ли в комнате, то ли на чердаке. Он и своих сторонился, а не то что немцев. Никто не знал, как и чем он живет. А он ничего не говорил, не спрашивал и, главное, не просил, сам поставил себя в положение отверженного. В толпе задержанных он шел шаркая ногами по развороченному асфальту. Тротуар был весь в колдобинах, и Давид часто спотыкался, но не обращал на это внимания и продолжал брести, высматривая на земле пачки из-под сигарет, пакеты, бумажки. Он подбирал их, разворачивал, бросал, совсем как нищий до войны или мусорщик, который палкой с гвоздем на конце вылавливал бумажную и прочую макулатуру. Когда Давид поднимал глаза, в них не было ничего, кроме сухого голодного блеска.

Офицер и солдат шли не оглядываясь — наши документы были в кармане у клещевидного, а без документов на оккупированной земле — верная смерть, пристрелит первый же патруль. Немцы не смотрели назад, мы сами шли за ними, и в этом тоже было как будто бы существовавшее превосходство. Только дядя Гриша шел и канючил: