Читать «Шарипов А.М. - Русский мыслитель Иван Александрович Ильин - 2008» онлайн - страница 20

Напряжённость работы доводит Ильина до изнеможения. И во второй год своей научной командировки Иван Александрович чередует интеллектуальное постижение богатства европейской культуры с её художественным восприятием: глубокий уход в философские изыскания и созерцание разнообразия западноевропейского искусства. Эта смена воспринимающего акта давала возможность цельного восприятия европейской культуры. Весной 1911 г. Ильины обходят «дивные картинные галереи» Германии в Дрездене и Мюнхене^{, наслаждаются полотнами Рембрандта в Касселе, любуются архитектурой Кёльна, Майны, Страсбурга, в конце года посещают культурную столицу Европы — Париж, цитадель французского просвещения — Сорбонну. Супруги бродят по Альпийским горам в Швейцарии. В Италии Иван Александрович и Наталия Николаевна останавливаются во Флоренции: «Дорогой папа! Я во Флоренции. В первый раз вижу Италию и воспринимаю старое итальянское искусство во всём его богатстве, — пишет наш путешественник отцу. — Каждый день приносит целое богатство и, кроме еды и спанья, не успеваю ничего сделать».}

В Италии, в Венеции, И.А. Ильин впервые увидел и полюбил море: «После двухчасового общения с ним трудно было уходить. Тогда-то мы и решили поехать непременно на океан; он должен знать какую-то древнюю, первую мудрость, и известные сомнения должны быть стёрты им»^{. Созерцать древнюю мудрость океана Ильины поехали во Францию, где «оседают на три недели в Бретани, у океана».}

В мае 1911г. Ильины возвращаются в Германию, и несколько месяцев Иван Александрович работает в Гёттингене^{. Оттуда он пишет сестре: «Я не писал тебе долго потому, что почти тотчас же по приезде в Гёттинген сделал большое внутреннее усилие и ушёл в учение. Усилие было нужно тем большее, что за месяц жадного, пьющего зрения душа отвыкла от категорий рационального, и мне всё казалось, что глубокое никак не может быть выражено не линией и формой, без них. Успокоился тогда, когда почувствовал опять, что может, но тяготеет и к ним... Целые гнёзда выжжены во мне тем, что я видел, главное во Флоренции. И возвращаясь к этим гнёздам, я сам невольно удерживаю дыхание и умолкаю, чтобы не коснуться недостойно этих мест. Что-то постарело за этот месяц во мне, что-то свернулось и ушло в себя. Знание не только радость и боль, знание — старость и молчание. Что-то медленно, но тяжко и бесповоротно перелаживается во мне, и говорить об этом невозможно. Какие-то углы и опоры вышли из равновесия перед тем, как уложиться окончательно и по-новому».}