Читать «Синагога и улица» онлайн - страница 39

— Можно, — простонал грузчик и показал на аскета. — Ребе сказал мне, что нельзя молиться рядом с водой, в которой вымачивают лен и коноплю, а рядом с евреем, от которого пахнет селедкой, молиться можно. Можно.

На какое-то мгновение Палтиэл Шкляр онемел, на него как будто напало оцепенение. Однако он сразу же покраснел от разгоревшегося в нем гнева и повернулся к аскету с криком:

— Значит, вам взбрело в голову сказать этому остолопу, что ему можно провонять всю синагогу? Ну да, у вас не хватает твердости сказать, что что-то запрещено. Вы и в Заскевичах не смогли сказать моим старшим братьям, что нельзя обирать младшего.

Обыватели с любопытством и сочувствием смотрели на аскета, который сидел, накрыв талесом голову, и печально молчал. Садовник начал орать еще громче:

— Вы виновны в том, что я остался нищим! Вы виновны в том, что мой сын умер! За счет моего единственного ребенка вы проявили милосердие к моим братьям, к этим грабителям!

Руки реб Йоэла, лежавшие на его коленях, дрожали. Он вздохнул так, будто треснула деревянная потолочная балка старого дома, и поднял на миньян смотревших на него евреев умоляющие глаза. Его взгляд молил, чтобы они не верили в этот наговор. Напуганный выкриками злобного еврея против ребе грузчик стал пятиться назад, пока не оказался по ту сторону двери. Палтиэл Шкляр пошел на свое место, стащил с себя талес и тфилин и крикнул аскету через всю синагогу:

— Мои братья еще не выиграли. В иноверческом «сонде» больше правды и справедливости, чем у заскевичского раввина. Я вам еще покажу! — И вышел из синагоги посреди молитвы, посреди чтения «Слушай, Израиль», чтобы не опоздать на поезд в Ошмяны, где проходил его процесс.

Слесарь прислушивался к этому скандалу издалека и думал, что у него, слава Богу, не слишком развито обоняние. Поэтому его в любом случае не касается вопрос о том, что от грузчика плохо пахнет. Реб Хизкия Тейтельбойм мысленно взвешивал и отмеривал, с какого места он должен, в соответствии с законом, начинать заново читать прерванную молитву. Однако, прежде чем он снова начать бормотать слова молитвы, слесарь сделал вывод из всего увиденного и услышанного: «Вот что бывает с раввином, у которого не хватает духу сказать, что чего-то делать нельзя. Сначала у него не хватает сил сказать, что нельзя нарушать заповеди между человеком и Всевышним, а потом он уже боится вмешиваться в споры, касающиеся выполнения заповедей между человеком и ближним его, боится сказать, что нельзя совершать несправедливость по отношению к родному брату».

5

По ту сторону моста через Виленку живут братья Мунвас, рыботорговцы, слывущие честными, хотя и простоватыми людьми. Целую неделю они оглашают рыбный рынок своими криками, стоя рядом с лоханями с живыми щуками, карпами и линями. По субботам же они — тихие евреи и ходят со всеми своими детьми молиться в Поплавскую синагогу. Единственный из братьев Мунвас, который вырос цыганом, как говорят про него родственники, — это самый младший, Мойшеле. Мальчишкой он не хотел учиться в хедере, потом не хотел становиться ремесленником. И торговать рыбой тоже не хотел. Мойшеле жил у самого старшего брата. Там же он и питался. Спал до полудня, а ночи напролет гулял с девицами. Родные хотели его женить, чтобы он наконец стал человеком. Он пошел навстречу семье и привел в дом невесту — Берту Сапир, модистку, пользовавшуюся дурной славой по всей округе улицы Бакшт, где она жила. Когда она пришла в гости, вся семья Мунвас молчала, не спуская глаз с ее ногтей, накрашенных красным лаком, словно видела в этом красном лаке доказательство того, что все, слышанное ими про эту вертихвостку, — правда. После ее ухода братья сказали Мойшеле: если он женится на этой потаскухе, они открутят ему голову, как селедке.