Читать «Белые воды» онлайн - страница 566

— Сам поеду, Андрей Федорович, — сказал, взглядывая через пенсне, начальник госпиталя, теперь уже майор — узкие защитные погоны с красными продольными полосками и зеленой звездой красовались на его небогатырских плечах, осевших от времени. — Поеду посмотрю. Вот только обход проведу, но… силикоз! Антр ну, между нами, — безнадежно…

— И все равно… Всеволод Иннокентьевич, человек он какой — рассказывал вам о нем.

Андрей Макарычев поднялся со стула в маленькой клетушке — кабинете, пропахшем застойным духом лекарств, что лишь сейчас отметил: сердце еще давило, ноющая боль не стихала, не умалялась.

— Да-да, все, что в наших силах, Андрей Федорович… Пожалуйста.

…Уже к вечеру он стал задыхаться. Булькало, свистело и шипело в плоской, усохлой груди, словно невидимый беркут теперь в необъяснимом гневе злился, клокотал, ярился. Воздуху не хватало, и Петру Кузьмичу в какой-то миг, как очевидное спасение, как верный исход, пришла мысль: он должен выйти на улицу, на крыльцо, сразу станет легче, отступится, перестанет яриться беркут.

Позвал жену, тихо попросил принести пимы, и та в испуге, но молча поставила сухие с лежанки пимы, подшитые и задубелые от старости; кое-как поднявшись, он сунул в просторную их теплынь ноги; Евдокия Павловна помогла надеть поношенное, вытертое бобриковое полупальто, выданное по талону в предвоенном году как стахановцу, на голову — собачий малахай, и, нетвердо передвигаясь, перебирая руками по стене, вышел в переднюю, после в сенцы, сумеречные, позвякивавшие ведрами, посудой — под ногами доски прогибались, вибрировали, — и открыл дощатую дверь на крыльцо.

Подворье было захламленным, грязным — в россыпи мокрых лежалых щеп, в оплывших кучках мусора, слюдянистых наледях; у ступеней, слева, громоздился рыхло-серый намет снега, будто бурт неочищенной сваленной соли, двор не убирали, не «вылизывали», как бывало, и он вместе с полуразвалившимися сбитыми в глубине сараями произвел удручающее впечатление на Петра Кузьмича.

Апрель сопливился, не брался по-настоящему, пасмурь затянула, запеленала округу, Ивановы белки прятались в молоке испаренном, обращенном в эмульсию, — казалось, что ни величественного и вечно лесистого хребта, ни Голубого озера, любимого и единственного в своем роде, не существовало. Петр Кузьмич знал: есть большое, будто море, степное озеро Зайсан, он даже видел его, слышал, что где-то на южных отрогах Курчумского хребта лежит красоты несказанной Маркаколь, но Голубое озеро все равно особое, несравнимое, сине́е его ничего не было и не могло быть. Впрочем, сейчас в молочно-известковой бели действительно ничего нельзя было различить, кроме захламленного двора да других таких же «аэропланов»-домов, смутно угадывавшихся в коротком порядке улицы. И он застыл, не смея и не имея возможности сделать шаг: опахнула, сжала душная сырость, какую Петр Кузьмич не мог протолкнуть в груди, хотя напрягался, и оттого почувствовал резкую слабость и дрожь во всем теле и стоял, в опасливости держась за мокрую вытертую перекладину перил. И все же там, справа, он различил сквозь сеяную бель неестественные, изломанные и скрюченные, черные, должно быть, от мокряди кроны деревьев в саду горняков. Там и Дворец — ихний, горняцкий. Сколько раз его там чествовали, возвышали его славу? Много. Давно ли там, на том Дворце, прямо по фронтону, ясно и волнительно кумач извещал: «Слава первым гвардейцам тыла!» И его фамилия значилась, и Федора Макарычева, дружка, других товарищей… А давно ли началась сама жизнь?.. «Эх, пустое!..» — оборвал он себя, чувствуя, как сырой воздух перечным жжением подирал горло.