Читать «Белые воды» онлайн - страница 558

Сумрак, плотный, неосвежавший, вливался в окна со двора, раздражал Петра Кузьмича, он просил раздернуть миткалевые занавески, однако это мало что прибавляло. Мало изменило положение и то, что Евдокия Павловна в конце концов убрала с подоконника бадейку с кустистым столетником, горшки с геранью, хотя это было ее слабостью, которой она не изменяла и в годы лихолетья.

Одинокое и обреченное лежанье было невыносимым, он с трудом дожидался, когда жена возвращалась из конторы комбината, где числилась уборщицей; нередко брала с собой и Катю-маленькую: та не хотела оставаться дома, особо в те дни, когда Катя-старшая задерживалась на шахте, в забое, а такое выпадало все чаще — работала нередко по две смены подряд.

Приходила — отсыпалась, полураздевшись, завалившись на лежак в прихожей комнате; после, если оставалось время, стирала или ходила по очередям, отоваривала в ларьках продкарточки — хлебные, сахарные, жировые, — нагружала кошелку. Случалось, Петр Кузьмич подзывал дочь, тихо справлялся, что делается на руднике, в конце неизменно, приспустив водянисто-воспаленные веки, как бы тем самым давая понять, что не желает видеть смущение дочери, облегчает ей ответ — как и что скажешь, не вижу, — пробулькав горлом, задавал вопрос:

— Ну, а ета… установка-от стоит, ржа есть?

Вид угасающего с каждым днем отца сжимал сердце Кати, подкатывали слезы. Выпрастывая из-под полушалка темные слежалые волосы, которые ей теперь некогда было привести в порядок, скосив взгляд на воспаленно-огрузлые веки отца, сбрасывая влажный заскорузлый ватник, резиновые, холодившие икры сапоги, старалась ответить будто мимоходом, обыденно, — казалось, так ему будет легче:

— Собираются, поди, чё делать. Начальство рудничное на днях вилось там роем.

— Собираются!.. — ворчливо, с бульканьем и всхлипом в груди, но теплея оттого, что, выходит, «вилось», подхватывал он. — Не на ярмарку в Царьград, долго-от собираюца! Подохну, — все и прахом изойдет.

Она порывалась к нему, прижималась к холодно-чужой, щетинистой щеке, суетливо, перебарывая тягучую усталость в теле, усугублявшуюся от расслабления тут, дома, горячо возражала:

— Чё ты, пап? Поднимешься, встанешь. Сам же говорил — беркут отступится… Тебя все ждут.

Он примолкал, усохлой рукой с синими вздутьями жил оглаживал напружистое, костенелое плечо дочери, и по этой напруженности, по тому, как она порывисто вскидывалась к нему, Петру Кузьмичу приходило осознание — стояло, пылилось, ржавело его детище, к которому он шел все годы, да вот, выходит, не успел… Не успел! Теперь война, и оно понятно: руду только подавай, и кому дело до пустой, гляди, детской затеи — чего еще выйдет-получится, иди знай! Но подступала, бередила сердце и эта мысль: не один, поди, он догадывается, что подкрался, подстерег его, Петра Кузьмича, срок, пришел конец. Конец! Но о себе он думал меньше и даже ровно бы отторженно, будто вовсе не его это касается, было непонятно — как это он уйдет, не станет его, не будет думать, работать, делать, что делал всю жизнь; а вот боль о них — жене, Катьшах, большой и маленькой, — была реальной, жестокой, точила словно короед: им-то без него, без мужицкой опоры, бабам, одним как есть, будет худо.