Читать «Музыканты в зеркале медицины» онлайн - страница 66

По этой причине сегодня не представляется возможным реконструировать последние дни и часы жизни Шопена достоверно и во всех подробностях. Наверняка известно лишь то, что 17 октября 1849 года в третьем часу утра перестало биться сердце великого сына Польши. Его ученик Гавар, автор также противоречивого в нескольких пунктах, но все же, пожалуй, наиболее близкого к истине отчета об этом событии, писал: «Весь вечер 16 октября прошел в молитвах, Шопен хранил молчание. Лишь по содроганиям его груди можно было понять, что он еще жив. В этот долгий вечер его посетили два врача. Один из них, доктор Крювейе, поднес свечу к лицу Шопена, которое почернело от последнего приступа удушья, и сказал нам, что чувства уже оставили больного; когда он спросил Шопена, страдает ли он, мы услышали совершенно отчетливый ответ: «Уже нет». Это были его последние слова. Он умер без мучений между тремя и четырьмя часами утра в окружении верных друзей, графинь и княгинь».

Куда менее правдоподобно письменное сообщение священника Александра Еловицкого жене своего знакомого, богатого помещика, опубликованное в «Иллюстрирте Цайтшрифт» в 1897 году. Автор этого сообщения стремился в первую очередь подчеркнуть собственные заслуги. Состояли эти заслуги в том, что он смог уговорить Шопена, который вначале отказывался от исповеди и причастия, все-таки принять причастие на смертном одре. Цветистые подробности и чудесные истории, которыми нашпиговано это сообщение, призваны были доказать потомкам, что Шопен окончил дни свои в лоне католической церкви, преисполненный счастья и благодарности, и что его единение со Всевышним не оставляло желать большего.

Еще более странное впечатление оставляет описание последних минут жизни Шопена, сделанное его учеником и другом Гутманом в письме одной маннгеймской певице: «В последнее, торжественное мгновение, когда его душа уже была обращена к лику Всевышнего и у него не было больше сил открыть глаза, он спросил: ‘Кто поднимет мне руку? Узнав мой голос, он попытался поднять мою руку к губам, мы обнялись, он попрощался со мной, поцеловав меня в обе щеки, со словами: Cher ami!!! Его голова опустилась и душа отлетела». Версия священника Еловицкого совершенно неправдоподобна, если исходить из замечания Полины Виардо, сделанного вскоре после смерти Шопена, согласно которому, «когда бедный мальчик умирал, его мучили священники, на протяжении шести часов, до последнего вздоха заставлявшие его целовать святые мощи». Версия же Гутмана выглядит совершенно странно. Из письма племянницы Шопена Людвики Цехомской от 7 августа 1882 года следует, что Шопен не мог умереть в объятиях Гутмана уже хотя бы потому, что того в эти дни вообще не было в Париже. Версия Еловицкого также разоблачается в этом письме как фальшивка, по меньшей мере в той части, которая относится к последним словам Шопена. Согласно Еловицкому, эти слова звучали так: «Я счастлив! Я чувствую, что смерть близка. Молитесь за меня. Мы встретимся на небесах». На самом же деле в последние мгновения Шопен обратился к матери со словами: «Мама, моя бедная мама!». Этими словами племянница Людвика подтвердила рассказ леди Эрскин из ее письма к сестре Шопена: «Я уверена, что разрывающий сердце возглас «Мама, моя бедная мама!», услышанный мною в ту последнюю ночь, навеки останется в моих воспоминаниях». И, наконец, это письмо опровергло некоторые данные относительно графини Дельфины Потоцкой, принадлежавшей к кругу тех светских дам, чьей милости добивался Шопен при жизни и кому он посвящал свои сочинения. Незадолго до смерти Шопена она примчалась к нему из Ниццы, и известно, что весьма музыкальная и обладавшая чудесным голосом Дельфина пела умирающему его любимые мелодии. Конечно, это происходило не в его смертный час, как полагают многие, а за несколько дней до его смерти, о чем сообщает Людвика Цехомская в упомянутом выше письме. Из-за значительного разнобоя в рассказах свидетелей мы уже не узнаем, какие именно песни она пела, но то, что Дельфина пела у постели умирающего Шопена, не подлежит сомнению, ибо эта сцена увековечена на картине французского художника Барриа.