Читать «Халкидонский догмат. Повесть» онлайн - страница 36

Когда самолет взлетел и внутри стало светло и солнечно, я начал чистить апельсин, — дабы не соблазняться нездоровой самолетной пищей, я держал тогда за правило брать с собой в дорогу один-два апельсина, — и один запах апельсина не мог не привлечь внимания. Половину я предложил соседке по ряду. Она вежливо отказалась. Между нами завязался разговор, сначала по-немецки, а затем по-французски. Оказалось, что в шестидесятые годы она жила в Париже.

Проводя какую-то неожиданную параллель, она полушутя‒полувсерьез стала рассказать, что Париж в те годы был совсем не таким, как сегодня. Например, у женщин водилась мода ходить по улице грудью вперед. Из подражания Бриджит Бардо, конечно. Менее броские формы, которые отличают женщин северного типа, в то время как-то не смотрелись… Она имела в виду себя? Не знала, как дать понять, что, несмотря на свои годы, по-прежнему благоволит сильному полу? Нас разделял, видимо, слишком большой возрастной барьер. Но к разговору этот тон скорее располагал.

Я поделился своим мнением на этот счет. По моим наблюдениям, сегодняшнее зацикливание некоторых на укрупненном бюсте и соответствующих протезах, объясняется, недостатком материнской любви, — так я всегда и считал. Явление характерное не только для некоторых социальных и этнических слоев общества, но и для целых стран. Франция не является исключением.

Качая в ответ головой, соседка задумчиво улыбалась…

Она оказалась финкой и носила аристократическую немецкую фамилию с приставкой «фон». Бабушка ее воспитывалась когда-то в Баку, в филиале Смольного института. И чем дальше, тем больше я слышал удивительного. Много лет назад поселившись в Германии, в Гейдельберге, она писала сказки для своих внучек. Причем на шведском языке. Хочется почему-то думать, что сказки из-под ее пера выходили замечательные ― из тех, которые никто, скорее всего, не прочтет, или в лучшем случае через тридцать—сорок лет после смерти их автора, как это случилось когда-то с Мелвиллом и другими…

Наша беседа завершилась еще более неожиданным обменом мнений. Немолодая финка ― ее звали Клэри ― поинтересовалась, какими это судьбами я, русский, очутился во Франции. Полусерьезным тоном я стал объяснять, что и сам толком не знаю, как это случилось. Дело было в конце холодной войны. Я был слишком молод и слишком «incorruptible» (с известной долей вольности это можно перевести с французского как «неподкупен»), чтобы до конца осознавать смысл такого перепутья, как эмиграция, на которое меня подтолкнула жизнь. Ведь никому не объяснишь заранее, насколько эмиграция, если смотреть на нее, как на процесс, порождаемый эволюцией мира, в котором мы родились, сама по себе необратима. Она открывает перед человеком какое-то другое измерение, но навсегда опрокидывает его жизнь. Хочешь — не хочешь, а приходится сжигать все мосты. О, если бы человек знал наперед, куда его ведут пути-дороги…

Мой ответ опять ее чем-то озадачил и даже развеселил. Укоризненно покачав головой, она деликатно заметила, что да, мол, так оно и есть: с возрастом человека действительно проще подвергать всяким искушениям, доковыряться до трухи можно в ком угодно, уж слишком люди становятся беспомощными перед «коррозийными» явлениями жизни. Последняя мысль мне что-то неожиданно напомнила…