Читать «Романс о великих снегах (сборник)» онлайн - страница 187

Безобидные пока что, смирные ручьи скоро вдоволь напьются весеннего хмеля, налакаются и осмелеют – им теперь и море по колено. Взбунтуются ручьи, пластанут рубаху на выпуклой груди. А вслед за ними взъерепенятся притоки. И пойдёт разгульная полая вода, попрёт напропалую, дикими глазами-пузырями глядя вокруг и ни черта не видя перед собой. Соловьём-разбойником свистя и что-то напевая прожорливыми глотками водоворотов, вешняя вода пойдёт и вдаль и вширь.

Вешняя вода – как будто пьяная, смешанная с водкой или самогоном – мутным валом валит, холодным паром парит на солнцепёке. Вешняя вода, словно требуя к себе и уважения и поклонения, срывает одну за другой серые шапки сопревших стогов, с прошлой осени оставленных на прибрежных полянах.

Охотничья избушка, опрометчиво поставленная поближе к берегу, дрогнет и рассыплется как детский игрушечный домик. Ледоходом раздавленную рыбачью лодку река подхватит и понесёт. Делянку дров, уже сухих, приготовленных для вывоза в деревню, вода сгребёт в беремя и потащит – на растопку другим мужикам, которые позднее будут зубастыми баграми эти бревна вылавливать у берегов понизовья.

И рыбачьи снасти поплывут, моргая огромными белками берёзовых или пластмассовых поплавков. И поплывут, кувыркаясь, прибрежные красноталы. И остроносые ёлки зелёными веретёнцами закружатся в чёрных омутах, где черти водятся. Поплывут огородные прясла, тонкие вешки от зимника. И даже телеграфные толстенные столбы, как большие оглобли, в которые, как лошадь, запряглась весенняя вода, бегущая со взмыленными боками, с белобешеной пеною на волнистых губах. А там, глядишь, и настоящая кобыла поплывёт, отчаянно-жалобно ржа – сверзилась в реку с обрыва или сама по глупости переплыть хотела где-то, но не удержалась на могучем стрежне. И поплывут прибрежные старые сараи. Поплывут тесовые мосточки, с которых бабы где-то в верховьях любили полоскать бельё.

Пощёлкивая ветками и сучьями, точно сыромятным кнутовьём, вешняя вода впереди себя погонит и оленя, и сохатого, на рогах у которого будет спасаться перепуганная белка. Зайцы, волки, росомахи – десятками рванут они в одной упряжке, спотыкаясь, задыхаясь, за спину закидывая пламя иссушенных языков. И целые деревни могут кубарем скатиться с крутояров – по брёвнышку могут рассыпаться и самосплавом, как спички, поплывут в понизовье огромной речной губы, возле которой стылым дыхом дышит разверзнутая пасть Ледовитого океана.

* * *

Именно в такую водяную круговерть попал Артемидий тот весёлый, в тот памятный год. Неустрашимый, дерзкий, до умопомрачения влюбленный парень отважился дурную эту реку перейти на хрупком хлипком шитике. Другого под рукой не оказалось, а время не ждёт. Единственно, что сделал он – троекратно очурался на берегу, негромко, но твёрдо повторяя: «чур меня, чур меня, чур!» Может быть, это ему хоть немного да помогло. На своей горемычной скорлупке, которая хрустела со всех сторон, терзаемая диким водопольем, другому человеку и до стремнины реки не дойти бы. А вот Артемидий дошёл. А потом закружила стремнина, взяла в оборот, стала похохатывать как ведьма, в глаза плевать. Потом налетели с боков какие-то брёвна, захрюкали, как жирные тупые кабаны-секачи, наседая на лодочку – в щепки посекли и раздавили.