«— Какая у тебя кожа на спине! — шептал он, сперва губами, а потом языком проводя между ее лопатками. — Вот так бы и съел всю тебя! Смотри, ты здесь золотая, как мед, а здесь — ярко-белая. Как это так?
— А ты у меня, — отвечала она, — здесь — колкий, как еж, а вот здесь — шелковистый. Ты между ногами — кудрявый барашек, а шея и плечи твои — как у буйвола. Ты чувствуешь сам, до чего ты силен?
— С тобой я силен, потому что люблю. Любовь дает силу, любовь дает жизнь.
— Смотри, как запел! — Катерина смеялась, его волосами обвив, как плющом. — А кто спал с дояркой Аннунцией? Кто? А с прачкой Мигелой? А кто совратил племянницу падре Грюера в Париже?
— Да это когда же все было, любимая? Они уж, небось, все в могилках давно!
— Типун на язык тебе, мой ненаглядный! Аннунция вон приходила вчера: она теперь с дочкой живет, внуков нянчит!
— Ну, Бог с ней, с Аннунцией! Честью клянусь: на улице встречу — пройду, не узнаю! Ляжь лучше на правый бочок.
— А зачем?
— Увидишь зачем. Я сюприз хочу сделать.
— Да только что был ведь сюрприз!
— А еще?
Дыхание их было бурным настолько, что ветер смолкал в небесах. А звуки любви их: то нежное чавканье влаги телесной, то хрип норовистый, то лепет сумбурный, то крик, словно кто-то из них умирает — душа отрывается, с огненным звоном расправив затекшие крылья, — да, звуки любви их еще вспоминали четыре (нет, пять!) поколений в деревне.
— Вот это любились! — крутя головами и в знак одобренья притопнув ногою, хрипели крестьяне. — Еще наши деды застали, как птицы со страху не вили здесь гнезда свои. Боялись, сердечные: больно уж шумно. А утречком барин как выйдет, бывало, босым на крылечко, да как засмеется, на солнышко глядя, да кликнет Петрушку: „Давай умываться!“ Дак что тут сказать? Тут, мил человек, самому нужно видеть!»
Не имеет большого смысла приводить все сохранившиеся в манускрипте свидетельства их любви. Их много, они повторяют друг друга. Однако еще один отрывок ночного разговора я все-таки приведу, поскольку он проливает свет на ту тревогу, которую испытывали они оба, но, щадя друг друга, редко дотрагивались до болезненной темы даже намеками.
«— Ты от него сегодня письмо получил? Что он пишет?
— Не бойся, родная. Что сын может папке писать? Так и так, работаю много, с деньгами не густо, подбрось, если можешь, жена измотала все нервы, скучает, чума вроде стихла, теперь эпидемия стыдной болезни, все носят в бутылках мышьяк, Козимо дурит, но стараюсь не спорить. Да вроде и все. Что ты так побледнела?
— Неправду ты мне говоришь! Что он пишет?
— Ну, пишет еще: как там мой мальчуган?
— Он хочет приехать?
— Об этом не пишет, но так, намекает слегка. Между строчками.
— Зачем?
— Катерина! Ты знаешь, что я Леонардо ему не отдам.
— А он и не спросит тебя! Он отец!
— А где это сказано, что он отец?
— Ты сам записал так в церковную книгу. И в метрике сказано, что он отец.
— Душа моя, да успокойся ты, право. Пускай проверяют его на отцовство.
— Проверят и выяснят, что он отец. Куда нам деваться тогда? Что нам делать?»
Недавно обнаружилось, что проверка на отцовство существовала и в те глухие времена. Церковь, всеми силами искореняя язычество и ссылаясь на Пророка Иеремию, который устами Господа запрещал говорить дереву: «Ты — мой отец», а камню: «Ты родил меня», закрывала, однако же, глаза на то, что простой народ при дележке наследства, к примеру, прибегал к древнему языческому обычаю: полагалось вскрыть себе вену на правой руке, поближе к запястью, и смешать набежавшую кровь с кровью ребенка, полученной таким же образом. Смешанную кровь помещали в специальный сосуд (сейчас на мосту Понто Веккио такой еще можно купить, и недорого!), а потом палочкой наносили кровяную каплю на распятие. Если капля темнела, то отцовство не подтверждалось.
