Читать «На берегу неба (сборник)» онлайн - страница 148

Пум-ба-па-па – несколько глубоких вздохов, может быть. Как будто воспоминание старика о каком-то вальсе молодости, о пустой танцевальной веранде в облетевшем осеннем парке… Да-да, вальс-то, похоже, звучал, но танца так и не было – во всяком случае в этих вздохах достоверно переживание о чем-то несбывшемся…

Или этот звук, похожий на скрип ржавых ворот, – звук, в котором исторгнуто в небо все отчаяние минувшей зимы: – Уу-ааа-а…

Собака спит. Отчаянье человека ей привычно, как бездонное небо и расстилающаяся под ним сырая земля весны. Тоска человека обусловлена природой, как собачья чуткость к запахам и звукам. Собака спокойна. Она знает, что хозяин ее – человек – снова затосковал, терзая себя рыданиями трубы и тщетными взглядами вдаль, за горизонт…

А может быть, труба молчит. Может быть, человек, чей взъерошенный затылок мы видим, еще не выдохнул. Все еще немо. Он глядит из-за трубы на край земли, на дымку пара над холмами вдали, хочет дунуть в трубу, да не смеет нарушить покой. Обрывки военных маршей, которые он помнит, кажутся неподходящими для того, чтобы восславить эту чудесную неподвижность весеннего воздуха, эти переливы небесного света. Он набирается решимости, чтобы всей грудью выдохнуть звук подходящей тональности, – а меж тем солнце совершает по небу полный круг от восхода до заката, и равнина перед ним скрадывается сумеречной тенью. Собака спит.

Определенная робость, осторожная душевная чуткость, безусловно, присущи этому человеку – ведь это человек из мира, очень ранимого.

Глядя из-за спины музыканта на бескрайний простор, мы, собственно, устремляемся взглядом к его границам: зрение не обманывает нас, дальше ничего нет, во всяком случае на многие километры, пустота которых и предохраняет этот хрупкий мир от неосторожного чужого вторжения. Возможно, где-то за холмами, вдали еще остались поселения людей, столь же непоправимо больных нежностью и печалью, но только старики помнят те времена, когда собратья по мягкосердечию ходили друг к другу в гости.

Конечно, толстяк, взобравшийся с трубой на пень, вправе посылать в пространство свои зовы и просить оркестр вторить ему… Но разве хоть кто-нибудь отозвался им?

Иногда, правда, из дальних земель прилетают птицы. Иногда осенью, по первому снегу, из-за холмов приходят коты. Тогда оркестр снова рассаживается, снова трубит и зовет. Ведь кот – это животное, сопутствующее человеку, и раз появились коты, то и люди должны быть поблизости. Но, нет, никто не заглянет в этот беззлобный мир, укрытый от чужих глаз, как колодец в глубине старого сада.

Сад. Или даже заброшенный парк: пни, распиленные стволы могучих дубов, поверженных на землю. Сухие листья, улитки, осколки камня, выкрошившиеся из растрескавшихся ступеней или плит галереи, меж которых пробивается упрямый подорожник. Смерть. Дом старый, и, конечно, смерть время от времени должна напоминать здесь о себе какой-нибудь не слишком нарочитой деталью. Нет-нет, ничего ужасающего. Коричневая фотография, выпавшая из альбома, на которой изображен мужчина – но только уже никто не помнит кто. В ящике старого буфета на чердаке – щипчики для сахара и коробочка с похожими на гвоздики граммофонными иглами; сургуч, флакон с притертой пробкой, картонный фотоэкспонометр и пачка просроченных фотопластинок. Продавленное кресло, на ножке которого остались следы зубов собаки. Пыль – особенно на зеркале или на оконном стекле, через которое весеннее солнце косо падает на пол. Пыль на огромных бутылях толстого желтого или зеленого стекла, в которых когда-то поднималось холодное кипение темных, как кровь, плодовых соков. Получалось вино, испив которого человек засыпал сном невинности и покоя. На терраске. Укрывшись старым шотландским пледом. Когда за окном чертят сумерки первые снежинки…