Читать «Колесом дорога» онлайн - страница 12

— Ой лихо-лишенько,— завыла, завсплескивала руками Барзды­чиха.

— Помолчи,—сурово остановила старая Махахеиха.—Не тот час, сами видят... Ну, не обижайся, Степане, ужмись и нам места дай, не кляни...

— Ратуй, мама...

Кто это сказал, кто взмолился о спасении, Ненене не успела рас­смотреть, вновь заломила руки Барздычиха.

— А таточку мой, а мамочка родненька, а ти думали-гадали, что ваши детки на могилках спасаться будут.

И сразу, не успела Ненене подумать, что это, что тут происхо­дит, как наступила тишина. Живые отдали или посчитали, что отда­ли положенное мертвым. Дальше пошла работа. Оборвав себя на полувсхлипе, сыпала на могилку картошку Барздычиха. И на другие могилки так же мягко, почти беззвучно стала падать картошка, се­менная, ровная и глазастая, уже давно учуявшая своими темными, опрокинутыми к сини неба глазами весну, учуявшая и готовая вы­стрелить в нее острым веретеном белого, но стойкого, все пронзаю­щего ростка.

Суровыми темными мачтами высились над кладбищем, над от­бывшими в далекий путь и прибывшими сюда в поисках спасения кре­сты, потрескавшиеся от времени и от той работы, что творило время не только там, под землей, но и здесь, на поверхности. По давней заведенке, по первому, видно, еще покойнику кресты ставили здесь высокие, основательные. Дерева не жалели, труда тоже, снаряжали в дорогу старательно. Но крест крестом, его можно вымахнуть и в пол­неба, и не деревянный, каменный, а земли, как ни крути, как ни ра­дей для своего человечка, все равно больше двух метров без пользы. И могилки эти, челны, ладьи или полесские дровяники-душегубки, выглядели в сравнении с крестами утло и ненадежно. Особенно ост­ро эта утлость ощущалась сейчас, когда жизнь — трава, лист — еще не проклюнулась, не вошлЪ в цвет. Но люди все же надеялись вы­плыть. А корабль был на всех один. И тоже оснащен мачтами, тем­ными вековыми дубами с отмершими и живыми ветвями, старыми нашумевшимися соснами. И на эти дубы, сосны, на их живые и мерт­вые ветви люди вешали уже для просушки одеяла, рушники, цветас­тыми рушниками обвязывали кресты. Помогали один другому кто чем мог, дружны были, как в войну или сразу после войны, когда еще ничего ни у кого не было. Ходили среди могилок, прикидывая, что и где разместить.

Ненене управилась с картошкой, теперь можно было подумать и о корове. Картошка спасена, это главное, в это она свято верила: есть «кардопля» — живы будем, не пропадем. Сейчас же к этой «кардопле» надо было и кружку молока. Корова мычала, высматривая хо­зяйку. И у Ненене на минуту отлегло от сердца: не оставит она ее одну, не покинет и в беде. Радостная бежала к своей Милке, вела за собой, притыкала к кладбищенской ограде. Приткнула и в ту же ми­нуту замерла в растерянности: Милка привыкла к теплу, холодно ей, вздрагивает, передергивает кожей, смотрит в землю. И Ненене бабьим своим, отмершим уже, казалось, убитым жизнью и годами почувствовала: вот оно пришло, подступило. И тут уже хоть всемир­ный потоп, хоть конец света, а работу эту справить живому надо, не было и не будет никого на свете, кто мог бы отложить, остановить или перенести ее на потом. А как это все на глазах, на людях? Да ты ж сама когда-то на глазах, на людях, упрекнула она себя, взглянула в кроткие коровьи глаза и почувствовала, что несправедлива к Мил­ке. Ей, Ненене, что, она баба, а бабы, они прочные, да тогда среди жизни все было, среди жита, в разоре, в борозде, деревенские бабы привычны были рожать. А тут...