Читать «Колесом дорога» онлайн

Лето состарило землю, обезобразило ее лик, вспороло поля и обочины дорог глубокими, черными трещинами. В трещинах, в комьях запекшейся земли вяло копошились сморщенные иссохшие муравьи, смотреть на них было больно, трудно было понять, где и чем держится их жизнь. Солнце, казалось, тяну­ло соки уже не из ветвей и листьев, а прямо из корней деревьев. Доро­га вытолкнула эти корни наружу, на песках их обнажили сухие вет­ры, машины и телеги сбили, содрали с них кору. И в местах сбивов и ссадин, будто сукровица, бледно сочились сок и смола, пораненные корни корчились в горячем песке, взбухали опухолями, вязались узлами и в этих узлах и наростах прятали свою боль. Усыхали придо­рожные березы и сосны, преждевременно сорили желтым листом и хвоей, словно пытались так прикрыться, защитить свои корни от жара и тяжести машин. Глаз человека и зверя бунтовал, отказывался узна­вать родную землю, серую, неприютную, не сумевшую отстоять себя, с пересохшими родниками, реками и колодцами.

Матвей Ровда чувствовал, что он и сам пересох. Все было шерша­во, ломко и непригнанно в нем. Ощущение жажды, шелушистости непреходяще. Хотелось, как той птице, как той книговке, что в жар­кие дни не умолкает над болотом, кличет дождь, закричать: пи-ить, пи-ить, пи-ить. Хотя по календарю еще неделя до осени, солнце, захо­дя в красноте, возвращается на землю белым, белыми искрами припа­дают уже в низинах утренники. Кажется, само солнце, ударяясь знойными лучами о закаменевшую землю, высекает этот белый холодный жар. Прежде времени, то ли изголодавшись, то ли предвидя холода, собираются в отлет буслы. Сотни две сгрудилось их на луговине и ве­дет толковище Ни дать ни взять, колхозное собрание, этакое новго­родское вече, будто из глубины веков восстали из земли деды и пра­деды, седые, босоногие. Степенно вышагивают птицы по желто-побуревшей траве, вглядываются в высокое и чистое небо, помахивают ему крыльями: подожди, мол, небо, успеется, надо обсудить еще земные дела. А дела, по всему, важные, спорные. Вот только что птицы пере­шептывались, терлись клювами, переминались с ноги на ногу, а сейчас налетают одна на другую, сшибаются грудью, как мужики князьборские, как полешуки, что-то не поделившие меж собой: Ровды, Барздыки, Махахеи. Недаром буслов, аистов, на Полесье прозывают антонами. Матвей присматривается к птицам, видит и впрямь узнает среди них своих земляков. Все они здесь, весь Князьбор в сборе.

Многое в полесских мужиках от этих буслов и многое у этих птиц в белых свитках от людей, которые живут в этом крае, одинако­во скрытны они и молчаливы. Редко-редко подаст голос бусел, заклеко­чет, выбьет дробь костяным своим клювом, и никогда не закричит он в хоре. Только в одиночку, когда на душе у него благостно или при­щучит эту душу так, что на стенку впору лезть, когда, парашютя розо­выми на солнце крыльями, высверкивая каждым пером, выставив впе­ред задубевшие длинные ноги, опускается в родной свой дом, возвра­тившись из дальних стран, или на ранней зорьке, когда выйдет он на родные просторы, луга и сеножати и захолонет все в нем от бескрайности и неуемности жизни и земли. Вот тогда, безголосый, и затянет он свою не очень умелую перекатистую песню, приветствуя рождение нового дня, будто мужик часто заударяет топором по дереву. А день его, как и мужицкий день, в трудах. Как землемер, меряет и меряет болота, подолгу уставившись тоскливым глазом в никуда. То ли стоит на одной ноге, слушая шелест метельчатых трав, как может слушать эти травы косарь, седой дед полешук, который махал, махал косой и вдруг замер, опьянел от лугового раздолья.