Читать «Том 3. Кошки-мышки. Под местным наркозом. Из дневника улитки» онлайн - страница 387
Гюнтер Грасс
Я говорил о навязываемом в западных капиталистических странах потребительском поведении и его последствиях: досада и отвращение. Жизнерадостной — если судить по фотоснимкам — молодежи в государствах с унитарной идеологией знакомо отвращение другого сорта: взросшее на обязанности выполнять норму революционной фразеологии, на подавленной воле, лишенной права самостоятельно принимать какое бы то ни было решение, на спущенном сверху «социализме», для которого понятие «свобода» служит лишь затейливым завитком схоластической изворотливости. Как некогда Сатурн пометил своих детей особой печатью, так и революция наградила своих детей Меланхолией.
К примеру — моя поздно возникшая дружба с человеком веселого нрава, убежденным оптимистом, по-саксонски деловитым, в голове которого вечно роятся всевозможные проекты. Однако биография его противоречит внешнему впечатлению. После многих лет прямолинейного движения — юный марксист, коммунист, политический эмигрант, после войны — коммунистический депутат ландтага в Гессене, потом главный редактор на радио в Восточном Берлине — в начале пятидесятых рвет со своим прошлым. Параллельно с показательными процессами в Будапеште и Праге Германская Демократическая Республика тоже хочет иметь свой процесс. И Лео Бауэра — как Райка и Сланского, как многих других — обвиняют в шпионаже и измене родине, в сотрудничестве с американскими секретными службами. Кое-каких признаний добиваются от него методами, заставляющими вспомнить о фашистах. Приговорив к многолетнему тюремному заключению в одиночке, потом сослав в Сибирь, в середине пятидесятых годов его вдруг досрочно освобождают с подорванным здоровьем и начисто утраченной верой в коммунизм. Теперь он живет в ФРГ. Этому человеку приходится сносить насмешки умников, снисходительность незапятнанных, а в последние годы — и потоки клеветы: таков менталитет Штрауса.
Случай этот не уникальный. Одна биография из тысяч. Позже Лео Бауэр, отрекшись от прежней веры, стал социал-демократом. И столкнулся с недоверием новых товарищей по партии, ненавистью бывших и подлостью политических противников. В сущности, он должен был бы махнуть рукой, плюнуть на все и уйти. Но воля, какой обладают лишь не единожды сломленные, смотревшие в глаза смерти и имеющие силы осознать собственную вину, позволяет ему жить — пусть и не в полном смысле слова, но хотя бы деятельно. Лишь поздно вечером, когда все обговорено, рабочий день ломовой лошади вроде бы завершен, мой друг как бы застывает. Со странно отсутствующим видом сидит он в окружении торговцев политическими новостями — хоть и уставших, но жаждущих получить информацию. В эти минуты его покидает то, что поддерживает в нем волю. Кажется, будто он слышит шорохи бегущего времени. Будто витает в пустоте. Взгляд его ни на чем не останавливается. Лицо покрывается серой тенью. И хотя я знаю, что дело в излюбленных органах Сатурна — селезенке, печени и желчном пузыре, на которых до сих пор сказывается сибирская ссылка, — но еще явственнее я вижу слово «тщетно» в свинцовой рамке. Отвращение к прошлому знанию — и к новому тоже. Ему, социалисту, справедливость представляется понятием сомнительным, изжившим себя и абсурдным, как некогда гуманистам — геометрия.