Читать «Юдаизм. Сахарна» онлайн - страница 265

Ключевский — весь благороден. Как он пользуется везде случаем сказать уважение о Болтине, Татищеве и пр. (своих предшественниках).

Фигуру его на кафедре я помню. Как сейчас. Она вся была прекрасная. Голос писклявый и смешной (бабий). Вертится (движется) на кафедре. Ни о чем не думает, о слушателях не думает. Творит. И он творил как соловей. Как соловей «с мудростью человека» в нем (вещие птицы).

Мне кажется, если сказать, что Ключевский был «русский историк», — то этого недостаточно. Место его выше. Мне сейчас хотелось сказать, что его место «в литературе». Но, в сущности, и этого он выше. Его место среди «замечательных русских людей» или — вооружимся классицизмом — «среди достопамятных людей земли русской»... Это одна из фигур длинного ряда, начатого Ярославом Мудрым, Иоаннами, Артамоном Матвеевым, Петром, Ордын-Нащокиным, Нартовым, Екатериною, Фон-Визиным и Новиковым, Пушкиным, С. М. Соловьевым и им — Ключевским.

Это — создатели русской земли. Ключевский именно не «написал русскую историю», но создавал самую землю русскую, — орудием чего избрал курс лекций.

~

Как малому мы от него воспользовались. О, какое бедствие (профессора мне казались недоступными), что я не «попил у него (студентом) чайку». Бесконечное бы заприметил в нем. Как (студентом) мне всегда хотелось пойти к профессору («боги»). Но боялся. Ведь не помнил хорошенько латинских спряжений. «С такими-то сведениями...»

В дали моей юности какие это три столпа: Буслаев, Ключевский, Тихонравов. Самый рост их и вся фигура как-то достопримечательны и высокодостойны. Теперь я таких людей (фигурою) не вижу. Обыкновенные.

Но договорю: самое слово его (стиль, слог) прекрасны, т.е. везде в уровень с предметом. Он не «отстает от тем», хотя темами этими были Лермонтов, Пушкин, Петр. Говорит он везде как «господин дела». Нет, «господин» к нему не идет: говорит как друг и отец, как «верноподданный» великих Государей своих и как сописатель о писателях (о Лермонтове, о Пушкине, о Фон-Визине). Он еще не побежал тою «воющею собакою» около трона, — тем клеветником около сословий и исторических лиц, впечатленье чего дают позднейшие «историки и публицисты», все эти Бильбасовы, Пыпины, фон-Лемке, Стасюлевичи и сколько их там еще есть...

Несчастные...

Но Боге ними...

Его место в рядах классической русской литературы, классических русских умов, поскольку проявлением ума они сделали слово. Между Карамзиным, коего больше не читают (и читать невозможно), но на неговорящий памятник коего никогда не перестанет оглядываться всякий благородный русский человек, как бы далеко ни укатилась наша история и разнообразно она ни покатилась, — и между Львом Толстым с постоянною заботою о нравственном воспитании русского народа, возле «нашего наставника» Крылова, певиа — Кольцова стоит и его семинарская тень. Не смейте улыбнуться. Без «семинарии» русская история неполна и однобока. Упрямо и могуче топнув, он сказал: «Семинария — не нигилизм. Семинария — не Чернышевский. Те были неучи, чего о мне никто не скажет. Талантом я не убожее Чернышевского, и прыткости во мне не меньше, а ученостью, знанием и наукою я богаче не только всего «Современника», но и кумиров его — Бокля, Дрэпера и какие там еще есть. Семинария — не нигилизм, и в Славяно-греко— латинской Академии выучился Ломоносов. Семинария имет золотое в себе зернышко, золотую пшеничку, идущую от Иоаннов Златоустов, от Савватиев и Зосим и всех праведников Русской Земли. Нет, больше того: и не это еще главное. От Самого Иисуса Христа, пришедшего грешных спасти, хранится в семинарии луч, и он хранится только в семинарии, в университетах его нет, в Петербурге он погас, погас в чиновничестве и придворной жизни. Но этот дрожащий вечерний луч — он греет всю землю русскую, он просвещает всех — и это одна Церковь напоминает на литургии каждый день: