Читать «Юдаизм. Сахарна» онлайн - страница 264
В. В. Розанов
Молчит и шагает. Мы с ним одного роста. Я трушу («труси́ть» — особая походка) и все волнуюсь и снова повторяю:
Болезни старят!! Не годы старят, а болезни!!
Помолчав (он):
Нет.
Еще прошли, и он проговорил тяжело, как отваливая камень:
Старит
Как я люблю его, всегда пылкого, всегда сурового. И — настоящего русского. Вот за Нестерова я бы всей Палестины не взял. Но это — редкость, т.е. встретить неразвращенного русского человека, который сохранился «как из Вятки» (он — из Вятской губернии, купеческий сын, — небольшого или «так себе» торговца). Ушел в рисованье против воли отца. Раз, в Кисловодске, сидит он и еще с женою председателя Б-ого окружного суда. Тот корректный либерал. Нестеров, раздражившись в споре, ходил по комнате, как лев в клетке, и говорит (он видел председателя в 1-й раз в жизни, «познакомился»):
— Будет день, когда их всех убьют! Так — и убьют! Мы все подымемся и убьем!!
Не стану говорить, о ком шла речь. Не в этом дело, не в объекте. А в том, что при 3-м интеллигентном человеке, и притом юристе, он не смутился высказать гнев так, как он стоял в его душе.
Я смотрел на него с восторгом. Все сжались от неловкости. Юрист, университетский, «что́ подумает». Но я заметил, что и «все» у нас в доме еще больше с того времени стали уважать Нестерова. И вообще, когда он приходит к нам в дом (редкие приезды в Петербург), он входит и сидит «своим человеком». Он мне родной, и да будет так.
Когда он сказал: «Старит
* * *
Читал (читаю) Ключевского о Лермонтове, Нартове, Петре Великом, «Недоросле» и пр. ...И опять удивлен, и опять восхищен.
~
Что́ за ум, вкус и благородство отношения к русской истории. «Оглядываясь кругом» (литература, печать), думаю, что это — последний русский ум, т.е. последний из великих умов, создавших от Ломоносова до него вот, Ключевского, славу «русского ума», славу, что «русские вообще не глупы». Ибо теперь, в настоящее время, русские решительно как-то глуповаты. Плоски, неинтересны.
Ключевский — полон интереса.
~
Историки до него или, вернее, «после него» кажутся даже и не историками. Кажутся каким-то «подготовительным матерьялом». Он есть, в сущности, первый русский историк. Но мне хочется, от пресыщенности удовольствий, назвать его и последним историком. Отвертывая страницу за страницей, учась из каждой строки, думаешь: «Лучше
Даже удивительно, каким образом в такое пошлое время, как наше, мог появиться такой историк. Это его сохранила Троице-Сергиевская лавра (долго был там профессором, до приглашения в Университет) да (прости, добрая память, если ошибаюсь в имени) Евпраксия Ивановна. Говорят, он очень любил свою старушку. Во всяком случае, за Ключевского мы обязаны: 1) Церкви,
Сергию Радонежскому, 3) Евпраксии Ивановне. И — 4) студенческой богеме, массе этих «нечесаных», которых он очень любил (рассказы).