Читать «Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей» онлайн - страница 7

Мне купили игрушку — в том же Кустарном музее, а может быть, и просто на рынке. Это были курицы из некрашеного светлого дерева, только гребешки и насечки на крыльях у них были розовые. Курицы опускали головки и клевали круглую подставку из такого же белого дерева — от их клювов веревочки проходили в отверстия в подставке и сходились на подвешенном под ней бруске, брусок приводился во вращательное движение кругообразными движениями подставки, веревочки натягивались одна за другой — и головы курочек стучали по доске. Простая голова придумала эту механику для развлечения еще более простых, детских головок. Клюющие курочки — изделие людей, которые ничего не могли изменить в своей жизни и были в ней заключены навсегда; поэтически воспроизводя для детей этот мир в его частностях, они убирали из него жестокость и оставляли беззлобие и ласковость, и курочки с резными гребешками, деревенская игрушка, точно соответствовали моему раннему детству, проходившему в совсем другой обстановке возле моей интеллигентной бабушки-еврейки.

Много позже я узнала, что у Фрейда орел — символ незаконного рождения. Хотя я не была незаконным ребенком, и мне виделась большая птица: у меня не было отца. Однако, пока бабушка была жива, семья казалась полной и можно было представить, какой она была раньше, без стесняющих жизнь обстоятельств, когда в дом приходило много гостей, звучали музыка, разговоры умных людей, позволявших смешить себя глупыми шутками («Не тяни меня за хвост, а не то мне будет худо и посыплется как жемчуг на серебряное блюдо»). Дедушка умер от тифа за пять лет до моего рождения (что мы с мамой от него унаследовали, чего не было у бабушки?), дядя Ма был мужчиной в семье, но главой семьи была бабушка. Дядя Ма наклонялся ко мне и целовал меня, он был колючий, и от него пахло хуже, чем от женщин, но так должно было быть, я не чувствовала к нему неприязни.

Вся семья собиралась вечером за обедом и после обеда, и все, когда могли, съезжались на дачу, гости — были гости всей семьи, а гости мамы и гости дяди Ма тоже становились гостями всей семьи — приходили к нам в Москве и приезжали на дачу. Я бывала вместе со взрослыми, мое место было при них. Взрослые вели свои разговоры, кто-нибудь напевал, они смеялись своим шуткам и подшучивали надо мной. Они мне объясняли, они улыбались, шикали на меня полусерьезно, а дядя Ма фыркал — я путала «вожди» и «вожжи», для меня это было одно слово в двух вариантах и любое из них могло обозначать оба предмета. Зимой в Москве дядя Ма пел цыганский романс, изменяя для меня слова — ему это нравилось, а я хоть и прозревала особое намерение в его тоне, представляла себе с наслаждением изображаемую песней картину: из того, что я уже видела, создавалось то, чего я не видела и никогда не увижу, но последнему я не верила и долго еще не буду верить. «Гайда, тройка, снег пушистый, ночь морозная кругом. Светит месяц серебристый, мчится парочка вдвоем, — пел дядя Ма. — Милый шепчет: «Дай варенья», ласково в глаза глядит, а она, полна смущенья: «Не варила», — говорит».