Читать «Возвращение в Михайловское» онлайн - страница 164

У нее вдруг вовсе исчезли следы той внутренней робости, какая был прежде и означала: я не слишком скушна? Какой там! Теперь она просто грубила ему. Однажды мать, Прасковья Александровна, была вынуждена даже одернуть ее, сказав: – Можно подумать, Ан-нет, вы просто не хотите прослыть гостеприимной! – сказано было, опустив очи долу – и с таким выражением, какое бывает у людей не знающих вовсе – стоит ли это говорить: есть ли право. – Все права были потеряны. У всех. Неизвестно, кто что знал, но было точно следствием их связи с Прасковьей Александровной, что она на глазах теряла в доме привычную власть. Стеснялась детей – может, пыталась понять, кто о чем догадывается? Может, просто чувствовала свое поведение уязвимым? Что она могла сделать? И в тот миг, заступаясь за него перед дочерью, ощущала сама, что единственная мысль, которая сию минуту занимает ее, – не выйдет ли, в итоге так – что они теперь не смогут встретиться?

Все смешалось в доме Вульфов – мешалось и продолжало мешаться… Он ведь тоже не знал, почему Анна так нападает на него: потому ли, что хочет освободиться от него – или считает его уже своей собственностью?

Чуть не больше всего ее раздражали собаки. В весеннюю скользоту он чаще не брал коня и приходил пешком. – Он боялся в гололед упасть вместе с конем. (В осень, когда стало подмораживать – это случилось дважды: слава Богу – обошлось, и хотя это несколько успокаивало его наездническое самолюбие, что не с коня, а с конем упал, – но он жалел коня.) Зато михайловские дворовые псы, привыкшие за зиму отогреваться в доме – и невольно привязавшиеся к нему (они всегда бродили по дому) теперь, при солнышке, – стали высыпать на подсыхающее михайловское крыльцо, на котором почти уже стаял снег – и смирно отдыхали, разлегшись и прикрывши веки – и только уныло размежали их, когда кто-то проходил: через них приходилось переступать, а когда он собирался в Тригорское – повадились трусить за ним. Так что стало почти обыденным, что он являлся с целой стаей больших и поменьше лохматых, грязных собак. Это были дворняги – той особой русской беспородной породы, лучше которой, верно, нет на свете – потому что они умней всех дворянских родичей своих – скромней и добрей. Он входил в дом – и собаки, лениво побродив по парку, тут у них тоже было много знакомых, кого надо обнюхать тщательно – укладывались на крыльце и лежали – до того, как он собирался домой… Дворовые тригорские в свой час выносили им еду. Псы принимали как должное – укладывались снова и засыпали – лениво и благодарно повиливая хвостами, разметавшимися в разных направлениях по крыльцу. Но среди собак был Жук – среднего роста лохматый черный кобель, который относился к нему не то что другие, но с восторгом. Он и визжал по-другому, и смотрел по-другому, и приникал к его рукам – по-другому. С чем-то, чего нельзя назвать словами. Все собаки бежали следом по дороге в Тригорское – обегали Александра и исчезали вдали… Увидели, что отстал, – повернули, добрались до него – и назад обычный собачий ход. И только Жук, возвращаясь, оставался… И подолгу стоял сбоку – и смотрел, как Александр идет, выбрасывая свою тяжелую полку, и, наверное, если остановить тогда мгновение в его больших, неподвижных темных – чуть слезящихся на солнце глазах – можно было понять, что в этих глазах – его хозяин прекрасен: красив той особой единственной красотой, какую мы обретаем в глазах тех, кто нас любит. А больше ни в чьих, никогда… Любовь к нам наших животных – нечто недоступное пониманию – ни нашему, ни их… это то немногое, что даровано нам Богом на этой грустной земле невесть за какие чудеса…