(По ходу этого рассказа, несколькими строками ниже столь основательного утверждения, автор дает в высшей степени юмористический штрих, достойный интеллекта П. П. П.: «изрекший это — напоминает рассказчик своим слушателям, — журналист».)
* * *
Хорошо помню свой последний вечер в доме Лауры, солидном, старинном, мрачном палаццо на виа Монторо. Уверен я и в дате: 28 марта 1994-го. Это был день первой победы Берлускони на выборах. Чтобы вместе увидеть результаты голосования, Лаура созвала какой-то народ, «тряхнув» по такому случаю талантом кухарки. Нет ничего более римского в самом зловещем и меланхоличном смысле этого слова, чем палаццо, в котором жила Лаура. Он уже почернел от времени задолго до того, как в дело вмешались выхлопные газы. Нужно почаще выбирать время для неторопливого осмотра таких зданий, чтобы вдуматься в их подлинное предназначение, в их подлинную природу. Они будто выставляют напоказ свое отчаянное великолепие. Старые римские палаццо только кажутся жилыми домами. Да, в них протекает жизнь, там любят и умирают, как везде. Но достаточно пройтись по этим угрюмым барочным кварталам зимним вечером, когда слышен только шум дождя, а вокруг ни души… и эти гигантские строения предстанут в своем истинном виде: врат, парадного входа в преисподнюю. Чтобы ясно это понять, можно заглянуть в приоткрытую парадную. В полумраке внутреннего пространства вы различите ряд почтовых ящиков, дверь лифта, первый лестничный пролет. Приметите вы и обшарпанную дверцу с висячим замком. Если вам разрешат открыть эту дверцу, вы обнаружите еще одну лестницу, куда более узкую и темную, чем та, что ведет на верхние этажи. Ничего особенного: это спуск в подвальные помещения, расположенные в фундаменте здания. Все так, только подвалы эти при всей их глубине составляют лишь верхний уровень бездонного подземного мира — колодца, воронки, лабиринта вечных теней. Катакомбы, переходы, подклеты и крипты, раздающиеся по мере спуска в необъятные пещеры. Они образуют озера, холодные и бесформенные массы воды, где никогда не водились живые существа, кроме разве что заплутавших крыс, издохших от бессилия на отточенной кромке каменистого берега. А что там ниже? Кто сумеет представить себе формы Небытия? Они неисчислимы и в то же время похожи на одну бескрайнюю тень. Оттуда, снизу, из плотного сгустка тьмы и утраты, поднимаются ядовитые испарения. Они настолько сильны, что доходят до мира живых, настолько легки и коварны, что проникают сквозь стены, въедаются в ткани, обволакивают невидимой пленкой еду, растения, материалы. В старых римских палаццо постоянно слышен какой-то неясный шум. Их жильцы вечно передают друг другу жутковатые предания, а домашние животные, способные видеть и слышать вещи, скрытые от нас с детства, всю жизнь проводят в длительных войнах с невообразимыми, несказанными врагами. Почти все люди, живущие в центре Рима и прежде всего в аристократических палаццо, превращенных в кондоминиумы, испытывают, по меньшей мере, легкое недомогание; они подвержены перепадам настроения, у них зачастую отрешенный вид. Встречаются там и такие, как Лаура, чья душа будто соткана из того же беспросветного мрака, на котором столь опрометчиво воздвигнуты дома, проложены улицы, разбиты площади, сооружены фонтаны. Дом на виа Монторо был богато обставлен. Наверное, с течением времени его стиль стал более сдержанным, по сравнению с безумными временами на виа дель Бабуино. Нельзя сказать, что Лауре, хотя бы теоретически, не нравилось принимать гостей. Она знала, в общем-то, всех художников, режиссеров, писателей и актеров своего поколения. Это был настоящий мир, маленькая социальная вселенная, все элементы которой, даже самые несхожие, были связаны одинаковым чувством принадлежности. Лаура была постоянной и безусловной частью этой вселенной, словно унаследовав это право с рождения. И если в любой форме сумасшествия заложена немалая доля одиночества и обособленности, то парадокс, воплощенный Лаурой, состоит в том, что одиночество сумасшествия не обязательно исключает социальную составляющую, ежевечернее общение с людьми на протяжении всей жизни, назначение свиданий, непрерывный обмен приглашениями, мелкими бытовыми новостями, телефонную болтовню. В этом смысле невыносимый характер Лауры был ее отличительной чертой, которую, как и все прочие, выработала привычка. Это как быть гомосексуалистом, как быть богатым, толстым, лицемерным, добрым. Конечно, после смерти Моравиа домашние ужины устраивались чуть реже. Моравиа доходил до того, что заказывал ей меню по телефону, отправлял Лауру за рыбой на Кампо дей Фьори, на тамошний рынок, и составлял список приглашенных. Но ни за что на свете Лаура не стала бы смотреть по телевизору результаты выборов, не имея возможности обсудить их с кем-то, выслушать мнение избранной части равных себе. Ты не можешь позвать к себе домой все общество. Вот и приходится в каждом салоне, за каждым столом воспроизводить его достоверную миниатюру, своего рода метонимию. В тот вечер Лаура пригласила несколько супружеских пар, человек десять или чуть больше — всех их она уверенно вытащила из старой колоды. Вечер, настолько обычный, что его можно было бы спутать с десятками, сотнями других вечеров, разом обернулся вечером Берлускони. Сей омерзительный миланец, олицетворявший все то, что мир Лауры презирал и ненавидел по соображениям скорее эмоционально-психологическим, чем политическим, вдруг добился своего, оказался на коне. По нему плакала тюрьма, его в гробу видели, а он взял и начал всем на свете заправлять. По мере того как первые итоги выборов отображались на телеэкране в тот ласковый мартовский вечер, овеянный легким ветерком, лица собравшихся вытягивались, беседа не клеилась, у гостей назревало настойчивое и непривычное желание убраться восвояси. Все это придало ужину двоякий, противоречивый характер. С одной стороны, ужин как ужин, все хорошо друг друга знали, и можно было наперед сказать, о чем пойдет речь. С другой — происходило нечто из ряда вон выходящее: самый отвратный из ангелов-истребителей влетел в окно и не сулил ничего хорошего. Точно символ происходящего, Стефано Родота встал из-за стола, вышел на середину гостиной, заложил руки за спину и начал чеканить скомканным листком бумаги. Он ловко подбрасывал его начищенным до блеска мокасином, демонстрируя идеальную технику в этом мальчишеском упражнении. Рядом со мной сидел Энцо Сичилиано, готовивший тогда второе издание своей «Жизни Пазолини», и буквально стонал всякий раз, когда на экране телевизора появлялись свежие данные. Франческу Санвитале скорее огорчало всеобщее уныние, а не политическая катастрофа, как таковая. Ведь беда заключалась не только в нем, Берлускони. Расположение духа всех этих людей было намного мрачнее, чем бывает обычно по окончании выборов. Некоторые пребывали в упадочном настроении, как после личного оскорбления. Казалось, хуже и быть не могло. А причиной всего было то, что партия допустила в этот раз грубый просчет. Ее идиоты-вожди были уверены, что победят малой кровью. И тогда народ, вялый, тупой народишко, назло проголосовал за миланского Монстра. Получите: двубортный пиджак, ботинки на высоком каблуке и немыслимый галстук в горошек. В той или иной степени все гости Лауры могли испытывать к компартии, или как она там потом называлась, некое отчуждение, даже отвращение. Но в глубине они никогда не сомневались, что это колоссальная организация, эта людская пирамида такой стихийной мощи для чего-то нужна. Уж если не для того, чтобы на земле воцарилось счастье, во что верят одни недоумки, то хотя бы для того, чтобы не дать кому-то вроде вот этого заграбастать главный приз. И что же? В решающий момент партия оказалась никуда не годной. Оставалось уповать на то, что воздействие катастрофы на отдельно взятую жизнь будет как можно менее чувствительным. Но особо радоваться было нечему. Что касается его, П. П. П., то старый призрак был единственным, кто не питал никаких иллюзий насчет партии. Разве не его выкинули из партийных рядов, словно зачумленного, после первого же скандала? Не она ли, партия, была в некоторых вопросах еще большим лицемером и ханжой, чем те же священники? А главное, когда говорили партия, имели в виду власть, а власть — всегда зло, власти без зла не бывает. А чего еще хотели эти его старые друзья, Энцо Сичилиано и прочие — чего они ждали? П. П. П. добродушно улыбался сквозь толстые линзы очков, удобно расположившись в гостиной, где провел столько вечеров при жизни. Всякий раз, чувствуя близость призрака, я мысленно облекал его в джинсовую рубашку с фотографий Дино Педриали, сделанных за несколько дней до смерти Пазолини. Сухопарый, сосредоточенный, напряженный. Он тоже решил провести вечер в компании друзей и устроился в углу дивана, подальше от стола, потому что не нуждается в еде. Совсем скоро миланец выйдет из своего убежища, чтобы выступить по телевидению с короной на голове. Для него было немыслимо, физиологически немыслимо представить себе человека вроде Сильвио Берлускони. Если в каком-то своем произведении, таком, как «Нефть», ему нужно было вывести персонажей этого пошиба, он брал их из газетных статей. Он не мог их знать. Пока в тот грустный вечер на экране сменяли друг друга таблицы, заполненные колонками цифр, словно в бешеном розыгрыше лотереи, в самом дальнем углу гостиной Лауры призрак П. П. П., подавшись вперед со скрещенными на груди руками, покатывался со смеху, хохотал самозабвенно, до слез, как хохочет тот, кто уже не помнит, над чем смеется. Призрак по своей природе действует незаметно, или почти незаметно. Вместо него внимание гостей привлекла к себе Лаура, находившаяся на грани отчаяния от результатов, уже однозначно говоривших о поражении. Она издала что-то наподобие стона или приглушенного рева слона, а затем рухнула на некстати оказавшегося рядом гостя, помню, это был Марио Миссироли. Будто племя рыбаков-эскимосов, суетящихся вокруг туши загарпуненного кашалота в попытке вытянуть его на берег, все мы засуетились, перетаскивая Лауру на постель и препоручая ее заботам присутствующих дам. Последовали предложения дать ей выспаться. Но Лаура и слышать ничего не желала. Ей вдруг стало легче. Это был всего лишь упадок сил. Берлускони и бытие. Берлускони как символ оставшейся жизни. Теперь мы все могли уходить. Вечер закончился. Ночью у изголовья подруги посидит он, П. П. П. Он постарается убедить хотя бы ее (до других это никогда не дойдет), что все это, по большому счету, прикольно. Может, потом еще будет время прокатиться на машине. Он привык ложиться поздно.
