Читать «Анна Каренина. Черновые редакции и варианты» онлайн - страница 15

— О! Какая теорія! Отчего же не мужъ имѣетъ жену, какую...

— Я не говорю. Но госпожа Ставровичъ слишкомъ хороша, чтобъ у нее былъ мужъ, способный любить...

— Да и съ слабымъ здоровьемъ.

— Я однаго не понимаю, — въ сторону сказала одна дама, — отчего М-me Ставровичъ вездѣ принимаютъ. У ней ничего нѣтъ — ни имени, ни tenue, за которое бы можно было прощать.

— Да ей есть что прощать. Или будетъ.

— Но прежде чѣмъ рѣшать вопросъ о прощеніи обществу, принято, чтобъ прощалъ или не прощалъ мужъ, а онъ, кажется, и не видитъ, чтобы было что нибудь à pardonner.

— Ее принимаютъ оттого, что она соль нашего прѣснаго общества.

— Она дурно кончитъ, и мнѣ просто жаль ее.

— Она дурно кончила — сдѣлалась такая обыкновенная фраза.

— Но милѣе всего онъ. Эта тишина, кротость, эта наивность. Эта ласковость къ друзьямъ его жены.

— Милая Софи. — Одна дама показала на дѣвушку, у которой уши не были завѣшаны золотомъ.

— Эта ласковость къ друзьямъ его жены, — повторила дама, — онъ долженъ быть очень добръ. Но если бъ мужъ и вы всѣ, господа, не говорили мнѣ, что онъ дѣльный человѣкъ (дѣльный это какое то кабалистическое слово у мужчинъ), я бы просто сказала, что онъ глупъ.

— Здраствуйте, Леонидъ Дмитричъ, — сказала хозяйка, кивая изъ за самовара, и поспѣшила прибавить громко подчеркнуто: — а что, ваша сестра М-me Ставровичъ будетъ?

Разговоръ о Ставровичъ затихъ при ея братѣ.

— Откуда вы, Леонидъ Дмитричъ? вѣрно, изъ буффъ?

— Вы знаете, что это неприлично, но чтоже дѣлать, опера мнѣ скучно, а это весело. И я досиживаю до конца. Нынче...

— Пожалуйста, не разсказывайте...

Но хозяйка не могла не улыбнуться, подчиняясь улыбкѣ искренней, веселой открытаго, красиваго съ кра т. г. и б. в. з. лица Леонида Дмитрича.

— Я знаю, что это дурной вкусъ. Что дѣлать...

И Леонидъ Дмитричъ, прямо нося свою широкую грудь въ морскомъ мундирѣ, подошелъ къ хозяину и усѣлся съ нимъ, тотчасъ же вступивъ въ новый разговоръ.

— А ваша жена? — спросила хозяйка.

— Все по старому, что то тамъ въ дѣтской, въ классной, какія то важные хлопоты.

Немного погодя вошли и Ставровичи, Татьяна Сергѣевна въ желтомъ съ чернымъ кружевомъ платьѣ, въ вѣнкѣ и обнаженная больше всѣхъ.

Было вмѣстѣ что то вызывающее, дерзкое въ ея одеждѣ и быстрой походкѣ и что то простое и смирное въ ея красивомъ румяномъ лицѣ съ большими черными глазами и такими же губами и такой же улыбкой, какъ у брата.

— Наконецъ и вы, — сказала хозяйка, — гдѣ вы были?

— Мы заѣхали домой, мнѣ надо было написать записку Балашеву. Онъ будетъ у васъ.

«Этаго недоставало», подумала хозяйка.

— Михаилъ Михайловичъ, хотите чаю?

Лицо Михаила Михайловича, бѣлое, бритое, пухлое и сморщенное, морщилось въ улыбку, которая была бы притворна, еслибъ она не была такъ добродушна, и началъ мямлить что то, чего не поняла хозяйка, и на всякій случай подала ему чаю. Онъ акуратно разложилъ салфеточку и, оправивъ свой бѣлый галстукъ и снявъ одну перчатку, сталъ всхлипывая отхлебывать. Чай былъ горячъ, и онъ поднялъ голову и собрался говорить. Говорили объ Офенбахѣ, что все таки есть прекрасные мотивы. Михаилъ Михайловичъ долго собирался сказать свое слово, пропуская время, и наконецъ сказалъ, что Офенбахъ, по его мнѣнію относится къ музыкѣ, какъ M-r Jabot относится къ живописи, но онъ сказалъ это такъ не во время, что никто не слыхалъ его. Онъ замолкъ, сморщившись въ добрую улыбку, и опять сталъ пить чай.