Читать «Пушкин – Тайная любовь» онлайн - страница 65

Представления о роли женщины в семье и обществе у Пушкина в течение и всей его жизни были, надо признать, типично для мужской половины его современников прямо «домостроевские». Как на полном серьезе замечает он о женщинах в оставшихся в черновиках строфах своего романа,

Умна восточная система,И прав обычай стариков:Они родились для гаремаИль для неволи теремов. (VI, 437)

С некоторым насилием над собой исключение он сделал только для одной женщины – Екатерины Бакуниной (которая, впрочем, и не заметила этой его «жертвы»). Если, конечно, не воспринимать серьезно его заметки из «Застольных разговоров» (Table-talk), опубликованных в его же «Современнике» в 1836 году: «Одна дама сказывала мне, что если мужчина начинает с нею говорить о предметах ничтожных, как бы приноравливаясь к слабости женского понятия, то в ее глазах он тотчас обличает свое незнание женщин. В самом деле: не смешно ли почитать женщин, которые так часто поражают нас быстротою понятия и тонкостию чувства и разума, существами низшими в сравнении с нами? Это особенно странно в России, где царствовала Екатерина II и где женщины вообще более просвещены, более читают, более следуют за европейским ходом вещей, нежели мы, гордые бог ведает почему». (ХII, 163) Ведь и специалисты эту пушкинскую сентенцию считают пиаром – средством вызвать интерес к «Современнику» читательниц с целью расширения числа подписчиков. Но почему бы этой нестандартно для своего времени образованной «одной дамой» не быть нашей Екатерине Бакуниной? Намеком на ее имя хочется воспринимать и приводящееся здесь имя ее царственной тезки…

Судя по черновикам, еще в ноябре 1823 года, задолго до начала работы над «Евгением Онегиным», Пушкин замыслил стихотворение «Желание славы», хотя доработать его нашел время и настроение лишь в михайловской тиши – в январе – мае 1825-го. Оно – о молодости, когда он писал не для печати, а для себя самого и узкого круга своих друзей и возлюбленных:

Когда, любовию и негой упоенный,Безмолвно пред тобой коленопреклоненный,Я на тебя глядел и думал: ты моя;Ты знаешь, милая, желал ли славы я;Ты знаешь: удален от ветреного света,Скучая суетным прозванием поэта,Устав от долгих бурь, я вовсе не внималЖужжанью дальнему упреков и похвал.Могли ль меня молвы тревожить приговоры,Когда, склонив ко мне томительные взорыИ руку на главу мне тихо наложив,Шептала ты: скажи, ты любишь, ты счастлив?Другую, как меня, скажи, любить не будешь?Ты никогда, мой друг, меня не позабудешь?А я стесненное молчание хранил.Я наслаждением весь полон был, я мнил,Что нет грядущего, что грозный день разлукиНе придет никогда… И что же? Слезы, муки,Измены, клевета, всё на главу моюОбрушилося вдруг… Что я, где я? Стою,Как путник, молнией постигнутый в пустыне,И всё передо мной затмилося! И нынеЯ новым для меня желанием томим:Желаю славы я, чтоб именем моимТвой слух был поражен всечасно, чтоб ты мноюОкружена была, чтоб громкою молвоюВсё, всё вокруг тебя звучало обо мне,Чтоб, гласу верному внимая в тишине,Ты помнила мои последние моленьяВ саду, во тьме ночной, в минуту разлученья. (II, 392)