Читать «Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков» онлайн - страница 316

Чего Энгельс, скорее всего, не мог бы вообразить, – так это предполагаемых «окончательных» контуров «России будущего», не только с Ближним Востоком до Нила и Евфрата, но и с поглощенными вполне Австрией и Италией, с возвращенным в православие папой и «новым православием» во всей Европе. Здесь проект Тютчева начинает всё более подчиняться хронополитическому мифу. Но именно этот миф, выводящий (о чем уже говорилось) мечту Тютчева по ту сторону Real-politik прошлого века, сближает ее в мировидении с геополитикой «больших пространств», которая отличила наше столетие, ставшее, по блестящей характеристике А.И. Фурсова, «веком мечтателей – из Кремля, Рейхсканцелярии, Белого Дома и других мест» [Фурсов 1996, 174].

Приложение 3.

Дополнение к главе 5

Из ранних редакций

Первая евразийская эпоха (от Севастополя до Берлинского конгресса)

I

Крымской войной открывается пятидесятилетие нашей истории, заслуживающее названия «первой евразийской эпохи» в имперской истории России. Эта война положила конец присутствию России в Европе в качестве деспотического лидера европейского консерватизма, но она же пресекла радикальные планы европейского переустройства, которые эпоха Священного Союза порождала в сознании русских идеологов – от Тютчева до Герцена. Наша первая евразийская фаза охватывает интервал от Севастополя до Порт-Артура, и однако, внутри этой эпохи проступает своеобразная веха – Берлинский конгресс, разделивший 50-летие на два отрезка, различающихся в существенных аспектах.

Крымская война, несмотря на вооруженный нейтралитет Пруссии и лавирование Австрии, по существу примкнувшей к англо-французскому блоку, но избежавшей прямого вовлечения в боевые действия, имела фактически характер столкновения России с консолидированным Западом. До этого был 1812 год – однако, разница в том, что тогда сама Европа была фактически разделена готовностью германских монархий развернуться против Бонапарта и позицией Англии. В 1850-х консолидированный Запад отбрасывал претендента на европейскую гегемонию, – и русские потрясенно толковали об отчеканенной в Париже медали с надписью «Католицизм, протестантство, ислам – под покровительством Божиим» [Погодин 1874, 214]. Историки давно отметили, что эта война по своим мотивам, формам ведения, наконец, итогам демонстрирует поразительный разрыв между фактами и смыслами, придававшимися им борющимися сторонами. Война против попыток Николая подступиться к разделу Турции была осмыслена как защита Запада от агрессора, претендующего на мировое владычество, как защита «самых ценимых благ западной цивилизации» от наступающего варварства. Война сугубо локальная, введенная в нормы международного права, пересекающаяся с дипломатией, по оценке А. Тэйлора, «война, так и не вскипевшая», – рисовалась «судьбоносной битвой между Востоком и Западом». Читаем ли заявления Пальмерстона, военные статьи Ф. Энгельса или расходившуюся по России в несчетных списках публицистику М.П. Погодина, – везде видно, как сквозь флер реальных военных операций прорисовываются контуры иной войны на фронте от Скандинавии до Кавказа, призванной отбросить Россию на полтораста лет назад, ввести ее в границы царя Михаила Федоровича, войны, стремящейся вывести из-под ее контроля Закавказье с Северным Кавказом, Финляндию, Польшу, Бессарабию, украинские пространства и Черноморское побережье. Об этой войне твердят и Пальмерстон, и Энгельс, и Погодин, и Герцен. Сквозь события этой войны прорисовываются сценарии будущих грандиозных откатов России на восток: в 1917–1918 гг. и в начале 1990-х.