Читать «Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков» онлайн - страница 276

Мировая ойкумена, она же – актуально или потенциально – вселенская общность христианства, изображается массивом Старого Материка (Евразии-Ойкумены), на платформе которого друг другу противостоят Россия-Евразия и Европа. Сами эти названия иконически указывают, с одной стороны, на представляемую Россией (ядром материка) соборную целостность, а с другой стороны – на полуостров Европы как часть, от этой целостности отколовшуюся. Если Большая Евразия-Ойкумена в этом геополитическом коде – синоним к православной «вселенскости» и «кафоличности», то Россия – «средоточие мира, становящегося Церковью», закономерно берет на себя – символически – имя всего материка, объемля «в идеале» вселенную. Между тем, «прижатая к морям», «выдвинутая вовне» Европа выпадает из континента, персонализированного «соборной личностью» России.

На тех же основаниях моделируется отношение евразийцев к нехристианской Азии. Ее общества с их окраинным, приморским положением в «воцерковляемом» мире подвержены, в той или иной мере, «веянию духа сатаны». Но, как миры «потенциального православия», они достойны симпатий в их восстании против Европы, ведавшей истину и от нее отпавшей. Ранние евразийцы могли отметить, что их предшественники, Данилевский и Ламанский, как и некоторые западные авторы (например, А. фон Гумбольдт), называли Европу «полуостровом» Азии, иначе говоря, титуловали «Азией» тот массив, который в глазах евразийцев был Большой Евразией – Ойкуменой. Авторы формулировки 1926 г. с их доктриной «язычества – потенциального православия» верят в будущее становление Азии той «православной Евразией», что предызображена Россией. Для последней, однако, как сакрального фокуса становящейся Ойкумены III тысячелетия важно не расточиться в периферийных царствах «потенциальности» и «становления». Потому Россия обязана пребыть «неподвижным центром» относительно той материковой окраины, где должны разразиться битвы между отпавшей от Евразии Европой и еще не влившейся в Евразию «языческой» Азией. Мир должен быть «освобожден» от «ереси» и «раскола», в том числе через великую войну азиатов против Европы, чтобы иметь возможность развиваться к православию.

Исключительно важно, что в сознании ранних евразийцев пафос России-Евразии был связан с неприятием стиля Петербургской империи (этого не воспринял попутчик движения Бицилли, видевший в «Евразии» только европейско-азиатское междумирье и потому писавший, что «Россия, то есть Российская Империя, есть Евразия и всегда была Евразией»). Но увлечение Московской Русью имеет прямое отношение к генезису «географической мифологии» раннего евразийства. Формулировка 1926 г. объявила Москву XVI-XVII вв. «религиозным оправданием» евразийского мира. Трубецкой, как славянофилы или позднее И. Солоневич, полагает в «императорском самодержавии» – «вырождение допетровской … подлинно национальной монархии». Когда он призывал на Россию такую революцию, которая бы «стремилась быть "возрождением" глубокой древности», – то для него и его товарищей, в то время отказывавшихся видеть истоки «России-Евразии» в Киеве, эти слова звучали надеждой на возрождение духа Московского царства. В идеологии и словесности этой эпохи мы находим параллели к мифу о «России-Евразии» как сердцевине и прообразе мира-материка.