Читать «О Туле и Туляках с любовью. Рассказы Н.Ф. Андреева – патриарха тульского краеведения» онлайн - страница 125

Значило, что противоречия наши задели службу за живое. Небрежно отставив правую ногу на третью позицию, он посматривал в сторону с видом человека оскорбленного. Служба не на шутку рассердился; а между тем любопытство наше раздражалось. Мы желали знать, во чтобы то ни стало, до какой степени могут доходить вымыслы народных заблуждений по части юродствующего воображения, которое у него неистощимо в явлении не бывавшего, вымыслов обиходных, переходящих из уст в уста, от поколения к поколению, вымыслов, из суммы которых слагаются предания. И мы сказали:

– Ну пусть так будет как старики, или, скорее старухи говорят, мы согласны тебя слушать с удовольствием, только объясни нам, служба, в какую же пору дня, или ночи, т. е. в какие именно часы мертвецы приходили бродить в палаты и за какою надобностью, говорили мы, едва удерживаясь от смеха.

– Не днем и не ночью, а в глухую полночь, перед петухами, отвечал он, обрадовавшись, казалось, случаю высказать таинственные события пустого дома, а может быть, имея намерение в свою очередь озадачить нас силою солдатских своих аргументов. Какая же нечистая сила понесет днем мертвеца с погоста? Сказал он, посмотрев на нас вопросительно. Как это можно, ваше высокоблагородие! Пожалуй, от беды не уйдешь и на будочника наткнется. Ведь мертвецы, говорят, днем ничего не видят: слепы, как совы, и наш брат, солдат, спуска давать не любит тотчас зашибет, аль алебардою поколит, разсказывал страж, энергически размахивая правою рукой, в которой держал фуражку, и подергивая левым плечем, как это обыкновенно делают жиды, но он не был жид. Это только обнаруживало несомненную истину, во-первых, и угловатость его движений, от чего из фуражки солдата вывалилась белая тряпка вместе с какими-то двумя листам писаной бумаги, которые он торопливо поднял с травы и положил опять в фуражку; во-вторых, что «служба был маленько выпивши», как выражаются туземцы реки Серебровки и Хомутовки.

– Зачем же мертвецы шлялись сюда? продолжали мы спрашивать, если не допрашивать привратника.

– Эх, ваше высокоблагородие! отвечал он вздыхая, свое доброе кому не жаль? Они шлялись сюда, в глухую полночь, перед петухами…

И не окончив фразы, привратник достав берестяную тавлинку из-за обшлага своей шинели, втянул в нос свой значительный нюх табаку, высыпав его прежде на ноготь большого пальца левой руки.

– Да сказывай живей! зачем они ходили в палаты с кладбища? спрашивали мы тоном настоятельного приказания.

Выть и рыдать! отвечал солдат, слегка покачивая головою. Воют бывало, говорят, так жалобно и пронзительно, что соседям приходилось хоть дома продавать… Овчинно страшно мертвецы выли, не по человечески, не по звериному, как собаки, аль волки, аль шакал какой воют нет, не в пример страшнее! Волосы на голове становились дыбом, лихоманка трясла тех, которые слышали эвти ужасти… Когда же ваше высокоблагородие, происходили у них там сходбища, то, говорят, бывало и внезапное освещение наподобие молоньи: вдруг эдак осветит, а там опять все темно, а рыдание и вытье продолжались. Вот какие оказии бывали, есть чего было пугаться! Видно мертвецам оченно уж жалко стало опустошенных палат, из которых все пораспродали, а мошенники порасхитили, порастащили все до синя пороха! Но только петухи в городе замахают крыльями и не успеют они еще затянуть голосистой своей песни, а мертвецы давай тягу: улепетывают себе во свояси, не оглядываясь. Сделай они оплошку на единый только миг и раздайся голос одного только петуха в ту же минуту все бы провалилось сквозь землю!!.. После петухов соседи засыпали, а в глухую полночь не до сна бывало им: тряслись, говорят, от страха, как листы на осиновом дереве, на котором удавился Иуда Искариотский, ваше высокоблагородие.