Читать «Не родит сокола сова (сборник)» онлайн - страница 250

2

После Хабаровска Иван махнул в Улан-Удэ, чтобы навестить брата Алексея, повидать племяшей, племяшек – материных внучат. Иван любил город в междуречье Уды и Селенги, любил утренним, пока свирепый гул машин, чад, лихие взвизги тормозов, шалые потоки горожан не расплескали выстоявшуюся за ночь до слезы, прохладную старгородскую тишь. Любил мощенную булыжником нагорную улицу либо в пору дождей, когда с камней смывался пыльный зной, и камни светились таинственно и глубоко, либо в летнее синеватое предзорье, когда среди полного и отрешенного от сутолоки, ясного покоя является воображению старорусская мешанская и купеческая жизнь.

Коротая время до открытия позной, слонялся Иван по булыжной улице, прислушивался к своим шагам, гулко звучавшим в городском предутреннем молчании; во всю осчастливленную грудь вдыхал родимый влажный холодок, текущий от двух забайкальских рек, на слиянии которых и народился еще при царе казачий острог Верхнеудинск, выросший в уездный город.

Юношеские воспоминания, грешные и потешные, являли Ивану даже вышорканные, вылизанные дождями, бурые камни, замостившие старинную улицу, но перво-наперво, дома… Не Бог весть, как и ущедрили их каменными кружевами, лепным узорочьем, особенно ежли сравнить с Иркутском, откуда он и прикатил в такую рань, и все же… все же и тут было где глазу обмереть и засветиться в диве.

Оглядел театр на взгорье, построенный пленными японцами, в раздольной крылатости и легкости которого чуялось степная бурятская вольница… ведали полоненные, для кого строили… заломив голову, присмотрелся к белым каменным коням, что рвались с фронтона театра, и вдруг увиделось, как, устав стоять на дыбах и беспрокло рваться вперед, кони оттолкнулись от хоромин и, каменно грохоча над спящими домами, яро храпя, унеслись в родные и дикие, ковыльные степи.

Спустившись под горку, перечитав афиши на русском и бурятском языках, оглядел дородный купеческий особняк с белыми силачами, которые держали крышу на своих могучих, жилистых руках.

— Стоите, ребята? — игриво подмигнул здоровякам и, коль те промолчали… не шелохнулись каменные губы… ответил за них: — Стоим… Ну, ладно, стойте, стойте, стойте…— дозволил и тут же с грустью припомнил, как лет десять назад бриткая на язык, городская краля, похотливо глядя на рослых и плечистых бородачей с лопухами пониже живота… быки, не мужики!.. вздохнула и поцокала языком: «Да-а, были мужики…» — и снисходительным взглядом смерила своего ухажера с ног до головы. Иван было заспорил, что скульптор дурака свалял, вытесав из камня такие лопухи, покрывающие срам, что у здоровых мужиков…, но ухажерка тут же насмешливо отмахнула Ивановы рассуждения.

Дойдя до нижнего края улицы, почти до самого слияния Уды и Селенги, постоял возле церкви в честь Божией Матери Одигитрии, давно уже запертой для богомольцев, со сбитыми крестами. Церковь… Много лет Ивану вбивали в отроческий умишко, что Боженьки нет, что религия для того и удумана царскими богачами и мироедами, чтобы народ держать в страхе и ярме, как быков на каменистой пашне. Богомольцы казались ему… крепко внушили… людьми хворыми, у которых не все дома, к соседям ушли; а запах ладана отвращал, являя воображению покойника во гробу, и он, цветущий молодым ярым цветом, падкий на увеселения, шарахался от церквей, как нечистый от ладана. В юные годы жалел лишь порушенную красу, запечатленную в церквах, о спасении же души грешной мало чего смекал, да и боялся, не хотел понимать: зачем усложнять свою жизнь?.. Полагал, что молятся лишь темные, сирые старушки да всякий калешный и болезный народец, какой уж так намаялся со своими хворями, что готов поверить чему угодно, лишь бы засветилась надежда на облегчение или хотя бы на вечное счастье за крутым обрывом, где либо гореть синим полымем в геене огненной, либо гулять майскими лугами, среди светящихся росой утренних трав и цветов…