Читать «Материнское воскресенье» онлайн - страница 81

Кстати, чтобы стать писателем, ей и самой в итоге пришлось сделать именно это: преодолеть некий почти непреодолимый барьер. И ей также – как она поймет впоследствии – пришлось искать свой собственный язык, хотя вообще языком она, безусловно, владела, ибо найти тот самый, нужный именно тебе, язык – что она тоже поймет впоследствии – и есть главное в писательском искусстве. Однако она будет крайне редко говорить в интервью о чем-то подобном. Слишком близко все это касалось ее души.

«Конрад… да… в нем было что-то такое… особенное» – примерно так она могла бы сказать о каком-то давнишнем своем любовнике.

И, если честно, самым большим потрясением для нее в последние месяцы, проведенные в Бичвуде перед отъездом в Оксфорд, стало то, что Джозеф Конрад, который когда-то давно родился в Польше и не раз бороздил моря, в 1924 году, оказывается, был еще жив! И жил не так уж далеко от Бичвуда среди английских холмов. Это привело ее в восторг, который, разумеется, не мог продлиться долго. И однажды в августе 1924 года Джейн прочла в утренней газете – и это стало для нее неожиданным, очень сильным и очень личным ударом, – что Джозеф Конрад умер. Затем она аккуратно расправила газету и, как всегда, положила ее на стол возле прибора мистера Нивена.

А если уж совсем честно (хотя об этом она и подавно не расскажет никогда и никому и уж тем более не упомянет об этом ни в одном интервью), то она, разглядывая многочисленные портреты Джозефа Конрада, которые ей удалось раздобыть – на них Конрад был запечатлен в более позднем возрасте, – в итоге в него влюбилась. Ей страшно нравились и его серьезность, и его борода, и выражение его глаз, словно видевших одновременно и что-то очень далекое, и что-то спрятанное глубоко в душе. Порой она даже пыталась себе представить, каково это было бы – лежать в постели рядом с Джозефом Конрадом, просто лежать рядом с обнаженным, стареющим Джозефом Конрадом и молчать, глядя, как поднимается кверху дымок от их сигарет, смешиваясь под потолком, словно в этом дымке и заключена некая великая истина, куда более значительная, чем та, для которой у каждого из них могли бы найтись слова.

Первый вздох Востока на моем лице. Этого я никогда не забуду.

Она станет писательницей. Она будет писать книги. Она напишет девятнадцать романов. Ее даже отнесут к категории «современных писателей». Хотя как долго писатель остается «современным»? Это как слово «юность». И разве современность – это не то самое, к чему писательство так или иначе имеет самое непосредственное отношение? Она познает разные времена и множество разных перемен и напишет о них. Она проживет очень долго, почти до ста лет, и лишь немного не дотянет до этого срока, и в последние годы жизни, когда у нее в характере появится определенная доля коварства, а на прогулку ее будут вывозить в инвалидном кресле, она опять – «Джейн Фэйрчайлд в восемьдесят», «Джейн Фэйрчайлд в девяносто» – будет говорить о писателях прошлого так, словно когда-то в давние времена они и в самом деле были ее друзьями.

Сколько различных сцен! Вполне реальных и тех, что представляют собой художественный вымысел. А также тех, что неким образом являются и реальными, и вымышленными, потому что это всего лишь ее попытка изобразить в своих произведениях реальных людей такими, какими она их себе представляет. Таковы, например, ее попытки изобразить собственную мать. Или то, как все могло бы сложиться в реальной жизни, если бы она, эта жизнь, когда-то повернулась иначе. Джейн с Полом, например, могли бы тогда куда-нибудь уехать, и все могло бы неким волшебным образом устроиться, и они стояли бы рядом, тесно прижавшись друг к другу, у ограды загона, покрытой холодными капельками утренней росы, и смотрели, как солнце расстилает над долинами свои огромные, пылающие яростными красками ковры, и Фанданго, раздувая ноздри, исходя паром и с грохотом стуча копытами, подбежал бы к ним поближе. И она тогда смогла бы понять и навсегда запомнить, кому принадлежала четвертая нога Фанданго. Кому же? Ей. Четвертая нога Фанданго всегда принадлежала ей.