Читать «Тихие выселки» онлайн - страница 91

— Я ить, расшиби в тыщу, его узнал не сразу. Ну, думаю, маклак какой, большими тыщами ворочает. Оно ныне вроде купчиков нет, но тайные водятся.

— Выкручиваешься, на какого-то купчика валишь!

— Не в моих годах ябедничать, — обозлился дед Макар. — И не собака я, чтобы вилять. Василь Григорьевич вам час внушал, какое обхождение с крестьянином надо иметь.

Низовцев рот раскрыл. Вот те раз!

4

Перед отъездом в Санск Прасковья пришла к Миленкиным, слушала, как «товокала» Устинья, хвалясь новым домом, сыном и Машей, будто родной дочерью. Горько было Прасковье, но крепилась, даже в словах не было намека, что речь Устиньи ей не по нутру. Наслушавшись хвальбы, сказала, что пришла по делу, и на Машу глаза кинула, а та уставилась в книжку — чужая, и только. Как подступить к ней — и не знай. Опять Прасковья к Устинье обратилась:

— Мы с Сеней через три дня уезжаем, дом без хозяина — сирота. У Калугиных окна побили, были целы, и на вот тебе, побили. Хулиганы. Маше домой пора переходить, что жить у чужих людей, коли своя изба рядом.

В словах Прасковьи так и сквозило, что она на всякий случай родной угол мечтает сберечь, «Ишь, прямо не говорит, намеками, — думала Маша, — возьму да откажусь, правда, что я одна дома буду делать? И страшно».

Но Устинья согласилась:

— Знамо, того, зачем бросать свой домишко. Я не против, чтобы Маша у меня жительствовала, не гоню, только коли есть свой угол…

— Дров на два года хватит, — обрадовалась Прасковья. — Сеня избу обделал как сундук, стены проверил, каждую щелочку замазал. Теплынь зимой будет. Печь истопить — полдела, да много ли, Устя, одной надо?

— Одной — что. Не захочется, того, варить, ко мне прибежит. Я не вот за сколь верст, всей ходьбы двести сажен не будет.

— Мария, согласна, что ль? — осмелилась Прасковья. — Хватит обижаться на мать.

Прежде мать никогда не называла Машу полным именем.

— Чего не согласна! — вмешалась Устинья. — И разговору быть не может, свой дом бросить…

Маша перебралась домой. После стычки с Гришкой Пшонкиным и доярками она стала молчаливой, всего и ходу у нее что к тетке Устинье — посидят, поговорят о Косте, письмо его прочитают, но то случалось редко, в ненастье разве, а в погожие дни Устинье было время лишь до постели добраться да грохнуться — глубокой осенью сто дел, и все делать надо: и картошку копай, и коноплю дергай, и свеклу рой, и зерно сортируй. Радовались, что после дождей выдалось вёдро. Глаза страшились, а руки делали. И машины много помогали, да не всегда они умели делать то, что умели руки.

Маша уборки не касалась. Утром с работы отправлялась в орешник. Орешины скупо роняли последние листья, на обнажившихся ветках кое-где золотились переспевшие гроздья. Но чем глубже осень, тем меньше сбор, так что приходилось радоваться каждому найденному ореху.

И в тот день, увлекшись поиском орехов, Маша по длинному Тихонову оврагу ушла чуть ли не под самое Нагорное. Возвращаться оврагом было неохота, да и порядком устала, выбралась на республиканское шоссе. Завидев «Волгу», не надеялась, но подняла руку: обычно легковушки не берут на дороге попутчиков, особенно таких странных, как Маша, — один наряд ее чего стоил! Она была в долгом брезентовом плаще, поверх него висела холщовая сумка, с ней Маша бегала в начальную школу, на ногах побелевшие от старости кирзовые сапоги. Не девка — настоящее огородное пугало.