Читать «Тихие выселки» онлайн - страница 74

Вечером Устинья принесла тяжелый чемодан.

— Шла, того, голова, мимо вас, Прасковья кричит: — Устинья, захвати дочке! У вас не из-за него?

— Из-за кого, из-за Егора Калыма?

— Из-за Семена Семеныча. Я в избу вошла, а он, того, сидит вроде за хозяина. И порядком это иду, слышу: Любка-Птичка — она все новости знает — Саньке Самылиной кричит через плетень: «Прасковья с Семе-ном-каменщиком сошлась. Ныне вещички к ней перетащил». Может, к добру, она тоже, мать твоя, настрадалась. Я, того, по себе знаю. Есть бабенки, хвастаются, что без мужика больно гоже да вольно. Врут они, вдовью жизнь скрывают. У меня Миленкин Николай-то больной был, бракованный, а я жила за ним, как за каменной стеной. И помощь в хозяйстве от него не велика, но вдвоем — не одной. Бывало, начну, того, голова, на жизнь сетовать, работаешь, мол, работаешь, а пожрать получше нечего. А он так тихонько скажет: «Устя, о чем толкуешь? Было бы между нами согласие, уважение, остальное второстепенное». Бывало, в контору на свою счетоводскую работу, того, голова, пойдет на целый день, а мне одной тошно станет. А вот какой год без него…

Затуманились ее глаза, и снова встрепенулась:

— Да, какой год лежит на кладбище, приду, повалюсь на землю, ухом к ней, матушке, приложусь, покличу: «Коленька, того, молви хоть словечко». Молчит земля-матушка…

Подавилась Устинья словами, голову уронила.

Пришел Костя. Он не остался ночевать в летнем лагере и на машину с доярками не успел. Пришел потный, запыленный, наверно, каждая жилка в нем устала. Устинья сама сняла картуз, обняла.

— Намучился, сыночек мой, разве я тебя в пастухи посылала? Сам ты, упрямый, придумал!

Поцеловала его в темную щеку. Костя, покраснев, недовольно вырвался.

— Мама, что я, маленький!

Убежал умываться к колодцу, слышно было, как скрипит ворот.

— Прежде ласкуня был, теперь матери не смеет, парнем стал, того, голова.

Машу тревожило свое:

— Никак не пойму мать, в колхозе тяжело было — за работу почти ничего не платили, а она никуда не уехала.

— Недогадливая ты, — пояснила Устинья, — может, она ради тебя собой жертвовала, по рукам и ногам тобой была связана, ну и того, работу любила.

— Нечего было меня родить!

Устинья попрекнула:

— Сказать все можно… Дети — и радость и горе. Ты на мать зла не имей. У меня мама померла, как мне двадцать минуло, девкой была, а матери долго не хватало, иной раз так тошно станет, была бы мать, пошла бы к ней, пожаловалась. Нет, ты мать не трожь.

13

Перед выпиской из больницы Алтынова навестил Виктор Васильевич Селянкин. Иван Ильич относился к Виктору Васильевичу как отец к сыну, гордился, что никто иной, а он, Иван Ильич, приметил вовремя физрука средней школы Селянкина и настоял, чтобы тот стал партийным работником.

Могучий Селянкин лучился, весь вид его говорил: «Не понимаю, как в такую прекрасную пору можно лежать в больнице». И Алтынов подумал, что, верно, Виктор Васильевич никогда серьезно не болел, подумал и позавидовал его молодости и крепости; позднее выяснилось, что Селянкин сияет по понятной причине: он едет учиться в Высшую партийную школу, и, довольный, счастливый, не замечая, как с каждым словом мрачнеет Иван Ильич, говорил: