Читать «Определение берега» онлайн - страница 150

По жребию ее одели в одежду женщин рода ики-пшак. Толпа вождей по холму поднималась к белой юрте, там ждет Корова Нового Быка, И сказал юный косог, горя предвкушением одиночества брачного, послушаем, что он сказал у порога, счастливый: — Предложь, Ушедший Хан, ей наказанье, слова твои да будут прорицаньем, она готова свет любой принять, не оскорбляя блеском отрицанья. II …Великолепны были эти бусы из темного с прожилками агата, непосвященному могло казаться — то круглые глаза слепых красавцев, любимых смертью юношей Арраты, нанизанные на витую нить, зловеще ее горло украшали, но ядра бадахшанской бирюзы в праще серег серебряных прощали того, кого не стоило винить. Движенья — украшение души, едва заметные, подчинены дыханью, невидимы, как ветра колыханья, что охлаждает щеки, возбуждая воображенье будущего хана. Спокойный взгляд из-под густых ресниц способен был дробить скалу гранита, Алку грудную густо усыпали граненые крупицы лазурита, лучи ломались — грудь ее дышала. «В пустыне жаркой молятся не Солнцу, подобию его — луне угрюмой, в пустыне снежной молят не луну, подобие ее нас наслаждает. Все будет снова»,— думал Ишпака,— «Кем родилась? наложницей? жена ли?» Запястья стройные (нежна ль рука?) браслеты из сердолика сжимали. Был бронзовыми убран зеркалами широкий пояс, облегчавший грудь, и два ножа, сходящихся углами, не позволяли глубоко вздохнуть. На рукояти выдавлено слово — «Невинность», на другом ноже — «Вина». Таила блеск в футлярах тростниковых средь мирных драгоценностей война. О, ярче золота и минерала, когда придет пора, сверкнут клинки!.. Всех украшений стоит блеск кинжала, когда он — продолжение руки такой, как эта… «Не повторить тебя, ты совершенна. О, если б хоть один изъян увидел, я жизнь бы сохранил для завершенья гармонии твоей. Я не в обиде. Все будет снова. Может, чуть иначе ресницы колесниц на лицах… ночи… увидишь степи наши, где бездонны озера...» — Будь, Шамхат, себе подобна. III — Возьми ее, как равный, исполняй ее желанья. Даже тени стройной не позволяй чужой ноге коснуться. Желаний мужа будь и ты достойна. Косог послушно голову склонил. Обряд ему надоедал. Желал он. Шелк одеяла взгляд его манил. Сейчас уйдут. Опустят полог. Ждал он. — Укрась четвертый палец его знаком кольцом серебряным. И ты надень. Соедините руки, чтоб столкнулись два круга. И не разнимайте их. Пусть над пожатьем вашим станет слово, название Восьмерки Небной — сегс. Любовь — два круга белых — айн-аль-айн, любовь прощает восемь преступлений. Шамхат не поклонилась, но сказала, не будет тайной, что она сказала. — По праву первой ночи должен ты вкусить вина девичьей красоты. Обязан первым пробовать отраву, О Уходящий Хан, используй право,— ока сказала. Бороды кивнули. Вожди родов, услышав голос правды, свои тела в пространство окунули, когда закон вершится, судьи рады. IV Огни светильников вовсю горели, с камнями расставаться не хотели. Упал со звоном пояс на ковер, и в зеркалах мелькнули блики тела. Весь мертвый блеск с себя она срывала, Теперь лишь скромность стыд ее скрывала. Пригнувшись, вышел молодой косог, и войлок полога укрыл порог. V Ретроспекция —Жар пестрого базара, рабыня на помосте. Дулат слова бросает, как циферные кости: — Ее тамга — два круга, два глаза, как два солнца, две ягодицы, груди, как два горба верблюда. Эй, не глядите мимо, не обманитесь, люди. Два круга, как два блюда с ломтями блуда. День в ночи превращает, в неверье обращает, и кто не знал, познает, что значит расстоянье меж двух кругов единых! Познайте тайн дивных. …Познайте дивных тайн, рабыне Айн-аль-айн. VI И случилось то, о чем ишкузы тихо поют, наполняя глаза горьким светом. О, этих женщин вправду не поймешь, их искренность лишь обрамляет ложь. — Бери, если уверен, что возьмешь. Власть упустил! Меня ты упустил. Ты так любил, Теперь ты не дрожишь. Уходишь от меня, исполнен сил. Жизнь отдаешь! Ты мной не дорожишь. …Рабы не имели страсти и не достигли власти. В несчастных я пробуждала, если не страсть, то страсти. И не свободу — волю в души их насаждала, этим прекрасным телом веру их наслаждала. Я не умею править, но наделяю правом первой счастливой ночи тех, кто продолжить хочет дни в неразумном счастье, тех, кто достоин участия. Ты же, увы, не сможешь не утомиться властью… VII Он разрывал ее руки, как ткани. Она, как раба, отбивалась руками, кусалась, мычала, впивалась зубами досады, визжала, как нежный джейран в тигриной засаде. Сдавил ее горло и в рот ей вогнал крик, он белел из открытого рта, словно мраморный клык, и скользил по броне боевой, защищающей сердце. И когда он расчистил путь к цели, когда он руками пчелы раздвигал лепестки ее ног, чтобы жалом звенящим ударить в нектар вожделенный, случилось то, о чем ишкузы тихо поют, наполняя глаза горьким светом вопроса. VIII Читатель мой, мужайся, мы из шатра не выйдем, что было — не увидим, что не было — увидим. Кто видывал такое — цветок пчелу ужалил и навсегда покоя лишил пчелу? — Ужели? Светильники пылали, косог за стенкой плакал, и возле сердца плавал ай крови: «Айналайн!» Верблюдов нагружали, гнедых коней седлали. Костры в степи тушили смущенные мужчины. Плясали в реве копий под музыку мечей стремительные кони на празднике войны, стелились в ноги ткани дымящихся ночей, лицом к лицу с друзьями, мечом к мечу с врагами, взовьется пыль погони!.. …Летели сквозь Персию злые, веселые кони.