Читать «Клудж. Книги. Люди. Путешествия» онлайн - страница 13

Не потому ли, что в России Барнс, гротескным образом, воспринимается как воплощение «английской вменяемости», буржуазности, житейской социальной нормы? Слух энтузиастов мелкобуржуазных ценностей услаждает «Метроленд», история про отказ главного героя от романтики бунта, конфликта с родителями и метафор – в пользу семейного счастья, респектабельности и прямой номинации, которой, оказывается, можно выразить не менее тонкие нюансы, чем самой яркой метафорой. Русские Марты Кокрейн чувствуют в барнсовских протагонистах родственные душонки и покупают «Англию, Англию» как одновременно литературный аналог паспорта с открытой английской визой и – ампулу с противоядием от действительности; Барнс для них – живое доказательство того, что, выполняя важную этическую миссию – говорить правду, писатель не обязан отказываться от психологически и материально комфортной частной жизни и сочинять толстые, навязчивые, претенциозные, с космическими амбициями романы, в которых нет ни одной шутки.

– Вы можете сказать, как Флобер: «Madame Bovary – c’est moi» – Марта Кокрейн – c’est moi?

– Нет, нет. Тут, во-первых, встает вопрос о различных интерпретациях того, что он имел в виду, когда говорил «Madame Bovary – c’est moi». Сейчас попробую вспомнить. Это могло быть истинное утверждение. Это могла быть шутка. Это могло быть отсылкой к тому эпизоду, когда Сервантеса спросили: Дон Кихот – это он? Это могла быть отговорка: к нему же приставали все кому не лень, чтобы он указал прототип – это она? а может, вон та, другая? – и он ответил: да нет же, это я. Это могло быть намерение выразить близость, которую автор чувствует по отношению к своей героине. Нет, между тобой и твоими персонажами всегда есть какая-то дистанция. Мне нравится Марта Кокрейн, но не думаю, чтобы она могла заменить меня.

Воспоминания о бенефисе в «Бриджит Джонс» и советских гаишниках действуют на мистера Барнса размягчающе. Он чаще начинает улыбаться, демонстрируя мне свои зубы, – как выражаются в таких случаях деликатные американцы, «английские». Мало-помалу он, кажется, забывает об инциденте с гномами и приходит в более благодушное настроение, принимаясь самостоятельно импровизировать на предложенные ранее темы.

– Есть, мне кажется, своя прелесть в том, что, пока я пишу художественные произведения, моя биография становится все более и более вымышленной. Я даже не имел бы ничего против, если бы для каждой страны существовало особенное описание моего характера, для русских одно, для французов другое. Где-то Барнс будет этаким сахар-медовичем, а где-то – агрессивным циником.

Я соглашаюсь с ним, что такое, в принципе, можно было бы устроить.

Неожиданно он не без удовлетворения вспоминает о своем российском Букере:

– Едва ли это столь уж существенно для русских читателей. Однако, возможно, мне следовало бы убедить моих английских издателей снабдить этой информацией и мои домашние публикации.

Реплика сопровождается чем-то вроде «хихикания»; в целом, пожалуй, в разговоре он не так остроумен, как его герои. Будь я стопроцентно уверен в том, что понимаю все, что он говорит, то назвал бы его несколько пресноватым: английский бутерброд с огурцом.