Читать «Собрание сочинений в четырех томах. Том 1» онлайн - страница 67

К М. Л. Ш.

Еще недавно автор этих строк В спесивом упоенье интеллектом До неба «силу слов» превозносил И утверждал, что мысли возникают Не иначе как в форме языка; Но вот, в насмешку ль над его хвальбой, Два слова — нежных, слабых, чужезвучных, Два неземных (о, ангелам бы их Шептать во сне над лунною «росою, Жемчужной нитью легшей на Гермон») — Из бездны сердца тихо поднялись: Немысли, полумысли, души мыслей — Волшебней и божественней тех грез, Что Израфил (певец «с наисладчайшим Из всех восславивших Аллаха гласом») Посмел бы в песнь вложить. И я — немею. Рука застыла; брошено перо. Тебе молиться именем твоим Не смею: ни писать, ни петь, ни думать; И чувствовать устал — оцепененье Владеет мной пред златовратным сном, Оцепененье сковывает чувство. Робею, очарован, — даль безмерна; Вперед, направо ль, влево ль погляжу — Туман багровый застилает землю, И лишь один-единственный мираж Горит у горизонта — ты! ты! ты!

ULALUME

Небеса были хмуро бесстрастны, листья дрогли на ветке сухой, листья вяли на ветке сухой, в октябре октябрем безучастным эта ночь залегла надо мной… Это было в Уире ненастном, в заколдованной чаще лесной, где белеют в просвете неясном воды Обера мертвой волной. Там шел я аллеей Титана в кипарисах с душою вдвоем, я с моею Психеей вдвоем. А в груди словно пламя вулкана разливалось сернистым огнем, словно лава катилась ручьем, как в странах снегов и тумана, где солнце не греет лучом, где Янек во льдах океана застыл, не согретый лучом. Мы шли в разговоре бесстрастном, думы о прошлом одна за другой увядали, как листья на ветке сухой. Нам был чужд в октябре безучастном холод ночи, дышавшей зимой, этой ночи ночей над землей. Были чужды в Уире ненастном чары мрачные чащи лесной и Обер, в просвете неясном мелькавший мертвою волной. И вот уж ночь побледнела, намекнула на утро звезда, наутро, наутро склонилась звезда, вдали полоса забелела: забелела рассветом, — тогда роговидный, бледнея, несмело полумесяц взошел, как всегда, полумесяц Астарты несмело двуалмазный поднялся тогда. Я сказал: он нежнее Дианы, он плывет в волнах вечной тоски, упивается вздохом тоски, — он увидел слезой неустанной орошенную бледность щеки и вышел, как вестник желанный, и шепчет: «Те дни далеки, в могиле не знают тоски». За созвездием Льва он, желанный, возвещает забвенье тоски. Но, закрывшись в смущеньи рукою, Психея вскричала: «Страшна мне звезда, что несменно бледна… Не медли, не медли! Со мною улетим, улетим… Я должна!» И, рыдая, в пыли за собою перья крыльев влачила она, так плачевно влачила она! Я воскликнул: «К чему колебанье? Мы пойдем в этот трепетный свет, мы вдохнем этот трепетный свет, — в сибиллическом блеске сиянья возрожденной надежды привет… Мы смело доверим сиянью, что сквозь тьму нас выводит на свет, что сквозь тьму шлет далекий привет». Утешал я Психею, лаская, отгонял рой сомнений и дум, побеждал рой сомнений и дум, и шли мы, аллею кончая, — вдруг пред нами — печален, угрюм, склеп могильный… Исполненный дум, я спросил: «Скажи, дорогая, что за надпись смущает мой ум?» И услышал в ответ: «Ulalume! — Вот гробница твоей Ulalume…» Сердце стало хмуро, бесстрастно, как лист истомленный, сухой, как лист пожелтевший, сухой… «Это точно Октябрь безучастный! — я вскричал, — здесь минувшей зимой проходил я аллеей глухой, проносил бремя скорби глухой… Что за демон коварный и властный управляет моею стопой в эту ночь из ночей над землей? Я узнал тебя, Уир ненастный, я узнал тебя, Обер лесной, как обитель волшебницы властной, заслоненный болотною мглой!»