Читать «Златая цепь времен» онлайн - страница 7

Искусство защищается собственной силой прекрасного.

Россия, Русь. Только в России, только на Руси — все время звучало у Шаляпина, все время им упоминалось.

«Моя мечта неразрывно связана с Россией. Моему сердцу, любящему Римского-Корсакова, роднее свирель на опушке леса», — говорил Шаляпин и тут же добавлял:

«Надо только помнить, что законное право личного пристрастия к одному типу красоты и величия не исключает преклонения перед другими».

Для него, по русской широте души, иначе и быть не могло. Он, русский, вдохнул жизнь в непонятую до него итальянскими исполнителями оперу «Мефистофель» итальянского же композитора Бойто. Затем он заставил буквально весь многоязычный и разноплеменный мир понять и принять таких коренных русских творцов Прекрасного, как Мусоргский, Римский-Корсаков, Рахманинов. И нигде и никто не обижался. Не обижались и тогда, когда он пел по-русски: понимали.

Он искал высоко над собой, он хотел выразить больше, чем возможно человеческой силе. Поэтому его всегда преследовало сомненье, и жалило, и толкало: выше иди, еще выше, стремись! Себе он не лгал. Он настежь, по-русски, открывал свою душу в Искусстве. Именно поэтому он прошел в нашем мире как полномочный посол Руси и России, как такой — был принят и остался таким.

Был ли он счастлив? Конечно же нет! Как все в том обманчиво-плотном строю великих людей прошлого, куда его унес ветер времени; он боролся за недостижимое и оставил дверь открытой.

Он был более чем счастлив: он нес нам веру в высоту бытия, достижимую через Красоту, свет которой ложится и на наши дороги.

Здесь — подлинная реальность человеческой жизни, здесь ее сущность, а смерти нет.

Мы говорим об истечении первого столетия от рождения Федора Ивановича Шаляпина. Он жив — в таинственной области гения.

И о движении времени, ощутимом нами по собственной нашей судьбе.

ДЕВЯТЬ ЭТЮДОВ

НОЧЬЮ

Под деревней чистый озерный плес лежал километра на полтора. Дальше стояли высокие стены камыша. Обманчиво сплошные, они казались берегом. Только казались — за ними были немереные просторы, несчитанные мелкие плесы, из которых самые большие носили названия озер, хотя их разделяли не твердые берега, а камышовые крепи. Там я провел весь пасмурный день и хмурый вечер.

Когда я выплыл из камышей на большой плес, была уже совсем ночь. Октябрьская ночь, на небе ни звездочки. Как-то сразу сделалось так темно, что я не видел и воды. Я кое-как различал нос моей плоскодонки, да и то смутно — не острый нос, а пятно.

Но я твердо знал, где берег, и греб, как всегда, перекидывая весло по очереди за каждый борт: справа, слева, справа, слева. Когда мне надоело, я для разнообразия делал по два взмаха с каждой стороны, отталкиваясь от невидимой мягкой воды.

Днем дул свежий ветер, и, когда я плыл через озеро, он очень помог мне добраться до камышовых зарослей. Я знал, что вечером ветер спадет и не помешает мне вернуться. Сейчас, ночью, ветра не было. В камышах еще чуть-чуть шевелились почти беззвучные султаны, а на открытой воде движения воздуха не стало совсем. Мне нужен был бы слабенький ветер, как ориентир, чтоб грести на него. Я ничего не видел как слепой.