Читать «Сумма поэтики (сборник)» онлайн - страница 12

Ларек стоит, как темный витязь.Он понимает, кто кого.Проходит гость, о смейтесь, смейтесь!Мы понимаем никого.Раскрашенные женщины порхают без остатка.Россия села мне на ветку, медная, в пыли.Слепой мужик поднял лицо и краткоБутылку опрокинул до земли.

Оптической «сдвинутости» отвечают всевозможные неправильности и нарушения, рваный, скрежещущий, «трамвайный» ритм («трамвай» – это поистине «Пегас», поэтический «тотем» Кучерявкина; в меру старомодное, демократичное, «бедное» средство передвижения, в котором материализуется тыняновская «теснота поэтического ряда»). «Гладкопись» у Кучерявкина практически отсутствует, в этом он наследует обэриутам и Блоку (с Блоком его сближает и то, что он тоже пишет «запоем» – циклами). Некоторые стихотворения звучат совершенно по-вагиновски; если бы не характерная грубоватость лексики и не своеобразная «буддийская» просветленность, озаряющая большинство его текстов, можно было бы сказать, что Кучерявкин – единственный в русской поэзии прямой продолжатель Вагинова с его диссонансами:

Опять метро, как мокрая могила,Где брякают вагоны жесткими губами.И переходами подземными, сырыми,Несемся.

(Здесь летучему «трамваю» противостоит хтоническое «метро»; стоит поэту выйти из этой преисподней на свет, как его сродство с автором «Путешествия в Хаос» становится менее заметным.)

Эротизм также предстает в «Треножнике» в самых разных ипостасях, от вакхического прожигания жизни до по-детски щемящего товарищества, от озорства, почти похабства, до гибельного восторга. Целая феноменология страсти.

Дева прыгнула на койку,Приготовилась. Смеется.Белые, как крылья, ногиВ полумраке опадают.Зубы звонкие сверкнулиПод вишневыми губами.Извивается змееюНад жезлом, надутым кровью.Кожа тонкая прозрачна,Словно небо на рассвете,Все залитое пожаромС алым оком посредине.И томительно и мерноНа конце копья живогоНачинает свой ужасныйПолуобморочный танец.

И тут же рядом:

О нет, мы не уснем ни щас, ни на рассвете.Прозрачным языком ты по сердцу махнула,Раскрыла губы и глаза скосила —И падаем опять в подушки.Уходит ночь. Другая под глазами.Ботинки в коридоре хриплые. Старик в сортире.Журчит вода, раскачиваются тени.А лампа на полу все про любовь себе бормочет.

Здесь поразительна все та же «теснота», только на этот раз «бытового ряда»: ботинки, старик, сортир, журчащая вода, лампа, пол; любовь обнажена во всей своей «нищете», но это – блаженная нищета, она преображает вещи, исторгая их из рабского существования. И как первое стихотворение начинается бесшабашной «койкой» и «смехом», а заканчивается «ужасным полуобморочным танцем», так во втором жаркое, задыхающееся «щас», обращенное к раскрытым губам, раскрывает бесконечное одиночество вещей и душ, одиночество, взывающее к состраданию и искуплению.