Читать «Рассказы о двадцатом годе (сборник)» онлайн - страница 18

Шагает он средь других, попадает в лужи, и оглядываются прохожие: куда ведут и за проступок какой древнего еврея? Но что ему до них и может ли он ещё ждать радости в жизни, если вот на восьмом десятке жизни честной ведут его судить, как мошенника. Сидят судьи кругом, и сидит кругом черну народ на скамьях, и смотрят все, как стоит он скорбно на слабых ногах, голосом близкий предсмертным к вечному, старому и благословенному отцу своему.

Многое хочет знать суд: и как жил он, и откуда нёс мальчика, и почему нёс в мешке, как котёнка. И отвечает Пинхус на всё: и как жил в бедности лютой семьдесят лет, и как мало денег у зубного врача, у которого никто не лечит зубов, и как понёс он сына его за малую плату — ибо мало ли дел случается бедняку. И много ещё спрашивает суд у других, а когда узнал всё у всех, всё записал, — уходит он решать земную судьбу. Но разве страшен земной суд еврею, когда вот уже дрожат его веки от близкой тяжести священной земли, и видят обвислые глаза его над крышами и людьми великий простор. Сидит он и шепчет, — и спускает великий на землю, третьего ангела, надевает тот френч зеленоватый и сапоги, выходит к столу, вместе с другими судьями, и читает на белом листке. Читает о том, что жил еврей Пинхус семьдесят лет в лютой бедности, и от бедности совершил свой поступок, и что тысячу мешков таскал он с поклажей — были в них мука и соль, и богатые ткани, И что были мешки эти для великой людской тщеты; и вот тысячу первый понёс он мешок с мёртвым Аарончиком, и был этот мёртвый Аарончик — еврейским счастьем его: будет отныне иметь он свой кров и хлеб и проживёт остаток дней в доме, где имеют все старики ложе и горячий обед в будни и праздники.

Ибо знает разве путник, где он напьётся воды, и знает разве бедный еврей, в каком мешке несёт он на согбенных плечах горькую удачу свою.

Июнь 1922 года

с. Хлыстово

Дафнис и Хлоя

Жёлтый циферблат часов расправил усики стрелок: он ухмылялся, как сытая рожа жуира, как лысый жуир — на перекрестке двух улиц. Усики жуира расправились: в без четверти три; и Дафнис повис на кончике правого усика. Правый усик упирался в стекло магазина, в чудовищный стеклянный аквариум, где плыли безглавые розовомясые рыбы. Покупатели, заходившие в магазин, носили котелки, фетровые промятые шляпы и гетры, у них были свежевыбритые щёки и подбородки европейцев, их дожидались у выхода лаково-чёрные машины, гудящие, как тяжёлые раковины, сдувая пешеходов, перебегающих улицы.

Пешеходы бежали мимо, водя подвижными носами или погружённые в асфальтовое раздумие: это были те же пешеходы, которые всего три года назад волочили салазки, тащили тяжести и мешки, стояли в очередях и отмеряли валенками верстовые столбы пустырей и развалин. Теперь все носили прочные башмаки, все научились заново ходить по тротуарам, и по камням мостовых уже не неслись, словно спасаясь из гибнущего города, пустые грузовики, а неторопливо катились машины, за толстыми стёклами прямолинейно-квадратно сидели котелки, и электрические рекламы уже разбегались золотыми посевами по легчайшей бензинной синеве улиц. Чудовищный материк одели в леса, и по лесам уже с привычной сноровкою карабкались все эти кепки, роговые очки, соломенные шляпы, небрежные панамы и деловые портфели, — каждый с кирпичиком: материк строили заново, чистили, свозили землю, сверлили и улучшали.