Читать «Кольцо с бирюзой» онлайн - страница 52

В последующие годы разлад между нею и отцом все усиливался. Теперь он редко брал дочь с собой помогать ему в его повседневных делах, а если и брал, то она это ненавидела. Ей было отвратительно сидеть среди свободных, изысканных людей, отмеченной этим красным сердцем, знаком ее позора, и желтым тюрбаном, скрывающим ее густые длинные волосы. Когда отца не было, Джессика украдкой выходила из дома, тайно снимала свой еврейский наряд и отправлялась в свое излюбленное место, Мерчерию, где христиане покупали разные товары, разглядывали в лавках ювелирные изделия и красивые платья. Часто она ходила с сопровождающим — христианином, потому что нашла отраду в дружбе с неевреями — слугами в своем доме, как мужчинами, так и с женщинами богатых домов гетто — а таких там было немало — многие христиане искали работу. Отец нанимал их, так как они могли работать в Шаббат и в святые праздники, что запрещалось евреям святым Законом. Но дружба дочери с прислугой сердила отца: дочь не хотела общаться с молодыми женщинами своего уровня, но его компаньоны Риальто не раз видели Джессику в обществе слуги нееврея — смеющуюся, рассматривающую запретные для нее товары на Мерчерии. Он всегда увольнял слуг, как только узнавал, что дочь подружилась с кем-нибудь из них.

Шесть месяцев назад Шейлок выставил за дверь молодую женщину, с которой Джессика очень сблизилась. Джессика безучастно стояла на верхней площадке, когда он ругал девушку на ладино, обзывал ее проституткой за то, что она спала с христианином в своей каморке за кухней, этой христианской свиньей, богатым дураком, дарившим ей прозрачные шарфики и браслеты за ее тело — подарки, которыми она делилась с Джессикой, хотя он запретил дочери носить такие вещи! И какими еще вещами делилась она с его дочерью? Какой мудростью шлюхи, непригодной для праведных ушей?

Джессика ничего не знала об этих обвинениях в распущенности, пока не услышала, как ими осыпают служанку, которая скатилась по лестнице на улицу, потом вскочила на ноги перед глазеющими соседями и помахала рукой отцу Джессики, показав ему фигу, фигу Испании. Отец захлопнул дверь и увидел в коридоре Джессику, карие глаза которой пылали ненавистью. Он замахнулся, как бы собираясь ударить ее, но потом опустил руку и спокойно сказал:

— Иди в свою комнату.

Теперь он редко рассказывал о Толедо и об их долгом путешествии на восток во времена ее детства. А когда заговаривал об этом, то были замечания об испанском прошлом, колючие комментарии о позоре, которым она стала бы для своей матери, будь та жива, и как Джессика напоминает свою бабушку, сменившую свое имя Сара на Серафину и вышедшую замуж за никчемного пьяницу, сына такого-то. В своей комнате Джессика плакала от безысходности, сгорая от желания поговорить с каждой из этих женщин и удивляясь, как ей может так отчаянно недоставать матери и бабушки, которых она никогда не видела.

Она знала, что ее мать крестили в христианство, но она вышла замуж за еврея. Но что бы ни руководило ее матерью, это не было вынужденное заключение в гетто, этой тюрьме из диетических законов, женских обязанностей и ограничений в одежде. И что бы ее бабушка Сара, — нет, Серафина — ни хотела обрести в доме богатого идальго, это было наверняка нечто большее, чем простое легкомыслие, жажда праздной и легкой жизни. Возможно, ей хотелось настоящей близости с людьми, ее соотечественниками, среди которых она жила. А может, она желала, чтобы люди в ее городе не смотрели на нее косо и не шептали «еврейка», когда она проходила мимо.